В статье о Цань Сюэ пакистанский писатель и критик Аамер Хуссейн отмечает основные особенности ее творчества и отчасти характеризует литературную ситуацию в Китае в 1980-е годы. Весьма иллюстративна подчеркиваемая в статье тенденция подходить к творчеству китайских авторов в основном с политической точки зрения, которая проявляется при отборе произведений для перевода на европейские языки.
http://paper-republic.org/nickyharman/two-reviews-of-chinese-writers-by-aamer-husseinhttpwwwaamerhusseincom-pakistani-short-story-writer-and-critic/ Перевод статьи дается с сокращениями.
Когда в 1989 году на страницах весеннего выпуска Chinese Literature, ежеквартального журнала на английском языке, среди других писателей из Хунани появилось имя Цань Сюэ (残雪) (р.1953), было очевидно, что это какой-то курьез. Она не писала о «культурной революции» и не копалась в глубинах китайской души. Ее причудливые повествования чем-то походили на фольклорные, но резко отличались от создаваемой ее молодыми современниками литературы «корней», литературы живописных пейзажей, буддийско-даосских аллюзий и слабого подобия маркесовскому магическому реализму, литературы, восходившей к творчеству дореволюционных писателей Фэй Мина (废名) и Шэнь Цунвэня (沈从文).
В конце 1950-х годов родителей будущей писательницы причислили к «правым элементам» и отправили на исправительные работы в деревню. Не сумев получить высшее образование, Цань Сюэ стала портнихой. Страстная любительница литературы, она много читала, а в начале 1980-х годов появились ее собственные произведения, которые почти сразу принесли ей известность. Слава – или скандальная репутация – была гарантирована после публикации двух небольших повестей – «Плывущее старое облако» (苍老的浮云) и «Улочка желтой грязи» (黄泥街). В последней рассказывается с различных точек зрения о происходящих на этой улочке таинственных случаях, прием, к которому писательница возвращается во многих более поздних произведениях. Рассказ Цань Сюэ в журнале Chinese Literature сопровождает небольшая статья с многоговорящим названием «Чудаковатая сестра?» В ней писатель Хэ Ливэй признается, что от ее рассказов ему становится страшно. «Для Цань Сюэ существует лишь одна мера, по которой она судит о литературном произведении - модернистское оно или нет, - пишет он. - Ее любимые авторы – Кафка, Уайт, Кавабата и Маркес… Но все типично китайское она не приемлет и отталкивает. Она никогда не заговаривает об этом, похоже, из ненависти».
В том самом 1989 году вышел английский перевод сборника рассказов Цань Сюэ «Диалоги в раю» (天堂里的对话), а в 1991 – перевод двух ее повестей. Переводчик Цань Сюэ, Рональд Янсон, считает, что на нее оказали влияние Борхес и Вирджиния Вульф. По его мнению, от современников Цань Сюэ отличает «сюрреалистичность, новаторство и революционность», в то время как остальные пишут по западным меркам «плоско, двухмерно…незамысловато и мелодраматично». Но в отличие от Хэ Ливэя он пытается найти ей место в рамках китайской литературы, приводя примеры влияния ее предшественников от поэта-классика Ду Фу до легендарного писателя 20 века Лу Синя, упоминая при этом даже «Сон в красном тереме».
Сама Цань Сюэ позже отвергнет – или не станет принимать в расчет – большинство приписываемых ей влияний иностранных авторов. Ей никогда не нравился Маркес или произведения американской литературы. Но она высоко оценивает Кафку и Борхеса, и, как ни странно, одно из первых мест в ее пантеоне занимает Данте. Она не согласна с чрезмерно политизированными оценками своего творчества, которые дает Янсон. Ее занимает лишь внутренняя жизнь героев, автономная и альтернативная реальность вымышленных миров. Да, она была открыта западным влияниям, но считает, что пересадила их на китайскую почву, а что до влияний родной литературы, то она ведь китаянка, верно? В конце концов, она живет в Китае, и подобные влияния вполне органичны.
Вообще-то прослеживать влияние на художников тех, кто, по их мнению, его оказал – дело непростое. Художники культур переходного периода не просто подражают, а заимствуют у других именно то, что им нужно для утверждения, выделения и обогащения своих собственных инноваций. Это, в частности, верно для Китая того времени, когда начала публиковаться Цань Сюэ. Ее собратья-писатели открыли для себя не только экспериментаторов с Запада, но и собственную классику, богатые местные традиции фольклора и верований. Вследствие этого новоявленного ренессанса в конце восьмидесятых годов в различных странах стал проявляться интерес к китайскому искусству. В работах невероятно одаренных режиссеров Чжан Имоу и Чэнь Кайгэ действие нередко разворачивается в деревне, или в прошлом, или и там, и там одновременно. Их фильмы создавали визуальную текстуру литературных произведений, по которым были поставлены, благодаря чему эти произведения – например, книги А Чэна и Мо Яня – становились популярными, и их переводили на другие языки. Под предлогом изображения ужасов докоммунистического прошлого или остатков феодального поведения у крестьян страстный «поиск корней» позволял молодым художникам описывать страсти человеческие так, как никогда не удалось бы сделать в рамках социалистического реализма. Вдобавок они могли даже вернуться к постановке экзотических костюмированных драм, замаскированных под критику старых порядков с разложившимися чиновниками и их наложницами.
В этой обстановке литературная эксцентричность Цань Сюэ добавляла колорита к представлению о Китае. Немаловажную роль в принятии писательницы на Западе сыграла, скорее всего, и политика. Перевод первого сборника рассказов Цань Сюэ, «Диалоги в раю», был издан, когда в новостях о Китае не сообщали ничего хорошего, это было время подавления протеста студентов на Тяньаньмэнь, когда целым поколениям, привыкшим к избитым фразам партийного руководства, приходилось вновь пересматривать свое отношение к Китаю. Эти вневременные повествования о вытеснении в подсознание воспоминаний, о подозрительности и страхе – не оказались ли они восприняты как метафоры культуры, в которой укоренились, вызывая такой дискомфорт?
«Читать Цань Сюэ, - отмечает Янсон, - это все равно, что заснуть над учебником по истории и видеть во сне ужасно искаженную версию только что прочитанного». Видимо, поэтому она остается одной из немногих китайских писателей, о которых у издателей на Западе сохраняется постоянное представление, и, пожалуй, самым необычным автором среди своих современников. В связи с этим появляется соблазн рассматривать ее произведения как акцию сопротивления – возможно, политического в некоем абстрактном смысле, если она отрицает использование аллегорий, но все же направленного против правительства.
Последняя из переведенных работ автора - «Улочка Пяти Ароматов» (五香街) - самая объемная и в то же время самая непростая и бескомпромиссная. В ней присутствуют все знакомые атрибуты ее раннего творчества – и голос неизвестного рассказчика, эхом отражающий различные взгляды многих живущих по соседству, сплетни, подозрения, злословие и выдумки, извечные пересуды, супружеские измены, мимолетные сексуальные связи и рассказы о них.
Однако на этот раз у писательницы, похоже, гораздо более неприкрытая интеллектуальная задача, которая сопровождается отказом от почти что расточительного поэтического живописания ее ранних произведений. Эта проза безжалостно и бесконечно пародирует стиль маоистской и пост-маоистской пропаганды, и ход витиеватого повествования обозначают такие названия глав, как «Неудача в перевоспитании» (一次改造的失败), «Рациональность исторического вклада и статуса вдовы» (寡妇的历史功绩与地位之合理性) и «Как мы сделали отрицательное положительным и выбрали мадам Х нашим представителем» (我们怎样化不利因素为有利因素，选举X女士作我们的代表). Иногда кажется, что это не художественное произведение, а сборник философских суждений или пародия на коммунистическую риторику и скрытую за ней паранойю. Но, видимо, в этом и заключался замысел автора.
Центральный персонаж, мадам Х – фигура загадочная, и ее возраст составляет предмет бесконечной озабоченности соседей: может быть, ей за сорок, а может, нет и тридцати. По-видимому, она представляет собой чистую доску, на которой любой желающий пишет свою собственную историю о ней, и это отсутствие в ней содержания становится настоящим испытанием для читателя. В конце концов, мадам X «устремляется в завтрашний день» (X女士腿步轻快，在五香街的宽阔大道上走向明天) в уверенности, что все вокруг признали ее «невыразимо замечательной», а нам остается лишь дивиться, почему это именно так.
Перевод И.Егорова
