Японский форум > Культура Японии: литература, искусство, верования, традиции
НОВАЯ КНИГА: А.Ф.Прасол "От Эдо до Токио и обратно"
Sinoeducator:
Дознание
В токугавском правосудии для завершения следствия и вынесения приговора требовалось личное признание обвиняемого. Оно было совершенно необходимо, даже если имевшиеся улики определённо доказывали вину подозреваемого. Без признания вины приговор не выносили; для получения признания применялись пытки. По обычным преступлениям на пыточный допрос требовалось разрешение бакуфу (его выдавали госсоветники), но по самым тяжёлым статьям (убийство, поджог, разбой) решение о пытках принимал глава магистрата.
После реформы 1742 года из всего средневекового многообразия в уголовном кодексе оставили только четыре вида пыток, самой лёгкой из них считалось битьё палками (50-100 ударов). Допрашиваемого раздевали до пояса, ставили на колени и били по плечам и спине. Пятьдесят ударов мало кто выдерживал без потери сознания, поэтому обычно на заход назначали 20-30 ударов, потом останавливали кровь, давали коже передохнуть и продолжали. На пытках присутствовали врач и чиновник тайного надзора. Если наказание этим ограничивалось, то узника из тюрьмы отправляли в трудовой лагерь Исикавадзима на перевоспитание. Если же требовалось его признание, и он не сознавался, пытки продолжались в других формах. Широко применялась пытка давлением (исидаки) – сидящему в классической восточной позе человеку на колени клали каменные плиты, добываемые в карьере на полуострове Идзу. Одна плита весила 49 килограммов, начинали с пяти.
Говорят, что максимальный вес (10 плит) достался известному вору XIX века по имени Кинэдзуми Китигоро. Вместе с приятелями он похитил и продал ценности стоимостью один рё. Арестованные подельники быстро сознались и дали показания, краденое из скупки вернули. В деле разобрались, оставалось лишь получить признание последнего участника. Но рецидивисту Китигоро отступать было некуда – за эту кражу ему грозила смертная казнь, и пока он не сознавался, он жил, а признание означало смерть. И Китигоро решил стоять до конца. Шесть сменявших друг друга старших дознавателей пытали его почти два года – с лета 1834-го до весны 1836-го. За это время его выводили на пыточную площадку 27 раз. После многократного сидения с полутонным весом на коленях его дважды стягивали верёвками в «позу креветки»* и надолго оставляли в ней. Затем дважды подвешивали на дыбе. Китигоро не сознавался. Шестой по счёту дознаватель Сакакибара Тадаюки отступился и подал прошение в Высшее судебное присутствие. Госсоветники его удовлетворили, и Кинэдзуми Китигоро казнили в мае 1836 года без личного признания. В каком-то смысле он всё-таки добился своего, продлив себе жизнь на 21 месяц.
Токугавское отправление правосудия имело ещё одну особенность, которая в какой-то мере сохранялась все последующие эпохи, вплоть до сегодняшнего дня. Как и древние китайцы, правители Токугава полагали, что подданным не обязательно знать законы, чтобы их соблюдать, достаточно следовать распоряжениям власти. Что, может быть, было и правильно в условиях почти полной неграмотности низов. Поэтому смягчивший многие наказания «Закон из ста статей» власти до народа доводить не стали и издали его в виде служебной инструкции для начальников трёх магистратов и двух наместников в Киото и Осака.
Эту традицию японские власти удивительным образом ухитряются поддерживать и сегодня, в век информационных технологий и полной интернет-доступности государственных учреждений. Если методом случайной выборки опросить на улице сто японских водителей, то девяносто пять из них скажут, что по японскому законодательству пить за рулём нельзя вообще. В то время как на официальном сайте Главного полицейского управления чёрным по белому написано, что можно. Совсем немного, но можно. Эта не соответствующая букве закона, но «правильная» массовая убеждённость достигается теми же методами, что и в эпоху Токугава – огромным числом листовок, плакатов, призывов и прочих приёмов воспитательной работы с населением. В некоторых питейных заведениях считается хорошим тоном проявить заботу о клиенте – подавая ему пиво, официант деликатно заметит, что клиент, конечно же, не за рулём. Незнание японцами допустимой нормы алкоголя неудивительно, если учесть, что по статистике 87% жителей страны ни разу в жизни не попадали в ситуацию, требующую хотя бы минимального знания законодательства.
Перед введением в Японии суда присяжных юристы высказывали опасения по поводу слабой правовой грамотности населения. Но вот в мае 2009 года суды присяжных заработали, и анализ приговоров за первые 12 месяцев их работы показал, что за тяжелые преступления (убийства, увечья, изнасилования) присяжные заседатели наказывают подсудимых строже, чем профессиональные судьи. Так, в 69 случаях убийств судьи чаще всего отправляли обвиняемых в тюрьму на срок от 9 до 11 лет. В 63 таких же ситуациях присяжные чаще всего давали им от 15 до 17 лет лишения свободы. Такая же закономерность была обнаружена по делам о нанесении тяжких телесных повреждений и об изнасилованиях. А вот за менее тяжёлые преступления (мошенничество, незаконный оборот наркотиков) присяжные осуждали так же как профессиональные судьи (Ёмиури, 18.04.2010).
Во времена Токугава процедура дознания была достаточно формализована и отправлялась с большой долей автоматизма. Задержанного сначала доставляли в Городской магистрат и производили первичный допрос, сверяя показания с тем, что было записано в сопроводительном листе по обстоятельствам ареста. Первичный допрос всегда проводился по горячим следам, в день ареста, и проводил его начальник Городского магистрата. Даже если это происходило поздно вечером, допрашивали той же ночью. После допроса арестованного отправляли в тюрьму, а дело передаватели старшему дознавателю в ранге ёрики, который мог вести его сколь угодно долго. Полученные сведения проверяли затем в магистрате путем сверочного допроса, зачитывали их обвиняемому, обычно неграмотному, и он скреплял верность документа отпечатком пальца.
Разные по тяжести приговоры принимались разными инстанциями. Легкие и средние наказания (например, высылка без конфискации имущества) выносил глава Городского магистрата. Средней тяжести приговоры были в компетенции государственных советников, а самые тяжелые наказания (смертная казнь и ссылка на удалённые острова с конфискацией имущества) выносились Высшим судебным присутствием (Хёдзёсё) и утверждались сёгуном. Так что в какой-то степени следствие и суд были всё же разделены, по крайней мере, в отношении тяжких преступлений.
Легкие и средние приговоры озвучивались в магистрате в присутствии его начальника, магистрат же следил за их исполнением. Начальник Городского магистрата вообще был человек занятой – ему приходилось рассматривать по 300-400 обвинительных приговоров в год. Наверное, поэтому на этой должности хатамото редко доживали до выхода в отставку. Начальник Городского магистрата входил в состав Высшего судебного присутствия, собиравшегося на заседания трижды в месяц, и работал в тесном контакте с госсоветниками, фактически руководившими работой бакуфу.
————————————-
* Согнутые в коленях ноги притягиваются к подбородку, а руки связываются высоко за спиной.
Sinoeducator:
Система наказаний
Она имела шесть основных вариантов: 1) выговор 2) домашний арест 3) битьё палками 4) высылка 5) ссылка на удалённые острова 6) смертная казнь. Самоё лёгкое наказание (сикари) выносилось публично и носило характер морального воздействия – человека публично объявляли нарушителем. Для этого его вызывали в присутственное место (в провинциях – княжеская управа, в столице – Городской магистрат), где соответствующий чиновник отчитывал его за допущенный проступок. Провинившийся должен был являться не один, а с сопровождающим; обычно это был его гарант или куратор. Например, житель коммунального барака приходил вместе с управляющим (оя), а приказчик лавки – с хозяином. Получив публичный выговор, провинившийся возвращался домой, писал покаянное письмо и подавал его в контору; то же самое делал его сопровождающий, и на этом процедура заканчивалась. Устные выговоры иногда сопровождались денежными штрафами. За самые легкие проступки вроде пьяной ссоры отчитывали не чиновники магистрата, а назначенные ими квартальные старосты.
Эту форму наказания отменили в 1882 году, но она не ушла совсем из японской жизни. В японских фирмах руководители по той же схеме наказывают сегодня своих подчинённых – такие сцены обычны в повседневной жизни, они регулярно воспроизводятся в телесериалах. Начальник вызывает допустившего оплошность подчинённого и начинает на него кричать, краснея лицом и жутко гримасничая. Внешние признаки гнева, в том числе и гримасы, очень важны – это мощный фактор морального воздействия. Подразумевается, что выруганный подчинённый должен потом долго переживать, раскаиваться и больше не допускать. Закончив кричать и выгнав подчинённого из кабинета, начальник причёсывается, возвращает галстук на место и бормочет себе под нос: «так, что у нас там дальше на сегодня?»
Следующая после публичного выговора форма наказания – домашний арест с полной изоляцией провинившегося от внешнего мира. Его запирали в комнате, а двери и окна плотно закрывали, чтобы через них не мог проникнуть ни звук, ни взгляд. Так наказывали и простолюдинов, и самураев. Стандартные сроки домашнего ареста – 20, 30, 50 и 100 дней.
Битьё бамбуковыми палками – единственная мера, которую применяли и в наказание, и как способ дознания. Высылка (цуйхо) и ссылка (энто) по тяжести наказания сильно различались. В первом случае провинившегося вынуждали сменить место жительства, но имущество и семью не трогали. Во втором – ссылали на дальние острова с конфискацией всего имущества; тем самым семья осуждённого лишалась средств к существованию. Местом ссылки служили группы островов, разбросанные вокруг основного архипелага. Территория страны делилась на две части – большую по площади, но менее заселённую восточную и меньшую, но густонаселённую западную. Если преступление совершалось в провинциях, расположенных восточнее современных префектур Гифу, Сига и Миэ5, то арестованного судили в Эдо и ссылали на острова группы Идзу, а если западнее – то судили в Осака и ссылали на островные группы Оки, Амакуса, Ики. Каторжных работ в местах ссылки не практиковали – главным элементом наказания считалась изоляция, но к ней добавлялась ещё и полуголодная жизнь, ибо с едой на островах было плохо. По этой причине после 1796 года самые маленькие острова исключили из списка ссыльных, а родственникам и друзьям осуждённых не только разрешили, но и рекомендовали отправлять им продуктовые и товарные посылки. И даже деньги высылать разрешалось. После чего кое-где появились весьма состоятельные ссыльные, которые умудрялись даже отправлять «на большую землю» дорогостоящие подарки к знаменательным датам. Как, например, настоятель храма Рёсин по прозвищу «жадный монах», отбывавший свой срок на острове Хатидзё, втором по величине острове группы Идзу.
Основной контингент токугавских ссыльных составляли осуждённые за азартные игры и половые преступления. На том же острове Хатидзё с 1823 по 1851 год содержалось 347 поселенцев. Из них 137 были осуждены за азартные игры, 66 – за половые преступления, 25 – за хулиганство, 23 – за поджоги, и так далее (Танно Акира, 2010). Как уже говорилось, изначально ссылка на острова была бессрочной и считалась пожизненным наказанием; однако в связи с семейными юбилеями Токугава объявлялись амнистии для тех, кто отбыл более десяти лет. Амнистии не подлежали осуждённые за половые преступления – нарушившие обет воздержания буддийские монахи и насильники несовершеннолетних. Бежали с островов крайне редко – большинство ссыльных заканчивали на них свою жизнь, расширяя территории островных кладбищ.
Познакомившись с системой наказаний токугавской Японии, европейцы заявили, что «японские законы кровожадны; они почти не знают разных степеней вины» (Зибольд и др.). Это не совсем так. Во всяком случае, высшая мера наказания имела шесть разных вариантов, и вид казни целиком и полностью зависел от тяжести преступления. Варианты были такие.
1) Простое отсечение головы (гэсюнин). В этом случае имущество не конфисковывалось, тело казнённого возвращалось родственникам для погребения.
2) Отсечение головы с сопутствующими действиями (сидзай). Конфискация имущества необязательна, но возможна; тело родственникам не возвращалось, ритуал и похороны не проводились. Это был самый распространённый вид казни.
3) Сжигание на костре (кадзай).
4) Отсечение головы с её публичной демонстрацией и конфискацией имущества (гокумон). Перед казнью преступника весь день возили по городу; после казни голову выставляли на три дня и на две ночи перед воротами тюрьмы – отсюда название; тело казнённого разрубали на части и в соломенных мешках вывозили на окраину города; хоронили без могилы, место захоронения хранилось в тайне. Выставленную голову, кстати, тщательно охраняли, поскольку родственники и идейные последователи казнённых часто воровали то единственное, что оставалось от их близких.
5) Казнь на кресте (харицукэ). Осуждённых привязывали к крестам самой разнообразной формы и, дав помучиться, убивали ударом копья.
6) Отрезание головы бамбуковой пилой (нокогирибики) с предшествующим провозом и последующим показом. Этот вид казни был сохранён в законе 1742 года в качестве устрашения, но реально в эпоху Токугава не применялся – желающих отпилить голову осуждённому не находилось. Во времена междоусобных войн такая смерть назначалась за убийство или покушение на убийство вышестоящего и считалась самой мучительной. Приговорённого связывали, делали пилой небольшой надрез на шее и клали её рядом – любой желающий (в первую очередь, родственники жертвы) мог легально отомстить, завершив дело.
Пятого октября 1573 года в окрестностях замка Гифу так был казнён ниндзя Сугитани Дзэндзюбо за покушение на Ода Нобунага. Но и тогда не всё прошло гладко: осуждённого закопали по шею в землю и положили рядом окровавленную пилу. Однако время шло, а палачи-добровольцы не появлялись. Тогда по приказу Нобунага к приговорённому стали приводить случайных людей и заставлять их делать по одному-два надреза. Говорят, казнь длилась шесть дней, и Нобунага был очень доволен. А в 1574 году Токугава Иэясу приказал казнить таким же лютым способом своего вассала Ога Ясиро за сговор с противником.
Позднее, во времена Токугава нокогирибики тоже считалась самой суровой казнью – даже за убийство родителей казнили менее жестоко (на кресте), а за убийство младшего члена семьи всего лишь ссылали на острова. Но, как уже говорилось, после 1603 года голову никому не отпиливали.
Пожалуй, самый известный разбойник средневековой Японии – это Исикава Гоэмон (1558-1594). Известность он получил не столько благодаря своей жизни, сколько благодаря смерти. По рассказам, он отличался большим ростом и физической силой. О его реальной жизни почти ничего неизвестно, поскольку никто из современников не предполагал, что Гоэмон станет фольклорным героем, и записей о нём не делал. Но героем он стал довольно быстро, уже в XVIII веке, когда театр Кабуки поставил пьесу о его подвигах. Затем в XX веке о нём сняли фильм, где он показан в ореоле романтического разбойника. А став главным персонажем современных компьютерных игр, Исикава Гоэмон окончательно утратил черты реального человека, превратившись в незамутненный символ отваги и романтики. По имеющимся скупым сведениям, реальный Гоэмон в 16 лет бежал из дома, убив трех человек и прихватив с собой кое-что из ценностей. Через 20 лет он попытался убить самого Тоётоми Хидэёси (1537-1598) прямо в его замке Фусими, тщательно охранявшемся. Но был схвачен, подвергнут пыткам и со средневековой изобретательностью казнен – его сварили в кипящем масле. Правда, специально для него ничего не придумывали, такой вид казни существовал тогда официально. Его смерть – едва ли не единственный достоверный эпизод из всей его жизни; да и тот сохранился благодаря дневникам европейских миссионеров. После того как обстоятельства смерти «японского Робин Гуда» стали широко известны, в японском языке появилось выражение «ванна Гоэмона» (гоэмонбуро).
В 1754 году уголовный кодекс снова отредактировали в сторону смягчения. Но и того, что осталось, по европейским меркам, вполне хватало. Воришек при первой поимке били бамбуковыми балками, при второй клеймили татуировкой, а за третье воровство казнили. Татуировали только простолюдинов: каждому наказанию соответствовал свой контур из полосок и/или крестов; таких контуров было очень много. Генеральная линия сёгуната состояла в том, что всякое нарушение общественного порядка, а тем более преступление, есть камень в огород действующей власти, подрывающий её влияние и авторитет. А моральный авторитет воинское сословие уважало и берегло.
Самый большой ущерб этому авторитету нанёс, пожалуй, Нэдзуми Кодзо (настоящее имя Дзирокити, 1797-1832). Хотя, в отличие от Гоэмона, никогда никого не убивал. В 10-летнем возрасте Дзирокити отдали на обучение в дом ремесленника, где он проучился 6 лет. Затем вернулся в семью и начал работать, изготовляя строительный инструмент. Но увлекся азартными играми и бросил скучное ремесло. Азартная душа игрока требовала риска и приключений, и Кодзо нанимается тушить пожары. Тут он учится преодолевать преграды, взбираться на крыши и проникать в дома. Заодно знакомится с их внутренней планировкой и жизненным укладом обитателей. Эти знания в сочетании с мастерством инструментальщика и азартной натурой определяют его судьбу – Нэдзуми Кодзо становится вором-домушником. Причём незаурядным.
Впервые его задержали 3 августа 1825 года, только на тридцать третьем по счете «деле». Он прикидывается случайным воришкой, которого бес попутал. Кодзо клеймят татуировкой и высылают из столицы. Он делает выводы и меняет стиль жизни. Отныне официально он – профессиональный игрок; опасаясь доносов, часто меняет жён, любовниц и адреса. И «работает» только по усадьбам самурайской знати. Логика простая: у бедняков особенно не разживёшься, а зажиточные купцы сметливы и внимательны, охраняют нажитое с умом. Столичные же резиденции удельных князей и усадьбы хатамото не только богаты, но и просторны; в подражание замку Эдо женская половина в них чётко отделена от мужской, и если на эти женские покои ориентироваться, то всё может неплохо получиться. Воровал дерзко и с выдумкой. В столичной резиденции Мацудайра Сэйдзан, хозяина княжества Хидзэн (современная преф. Сага), побывал дважды. После второго визита оставил в доме записку «привет от Нэдзуми Кодзо».
Его схватили 8 мая 1832 года в усадьбе удельного князя Мацудайра Тадасигэ (княжество Обата), в самом центре столицы. И по чистой случайности – кашлянул не вовремя из-за хронической астмы. На допросах Кодзо признался в 150 кражах на общую сумму 12 тысяч рё. Сумма астрономическая по тем временам. Большинство пострадавших отказались признать ущерб, чтобы не «терять лица», поэтому следствию пришлось полагаться только на показания задержанного. В обвинение ему включили 122 эпизода и одну четверть названной суммы, но и её хватило бы на триста смертных приговоров. Это если считать по деньгам. А если по числу краж – то сразу на сорок казней. Воинская элита отплатила домушнику за унижение предельным наказанием. Девятнадцатого августа того же года его провезли по городу, а затем отрубили голову и выставили её на три дня на всеобщее обозрение. Тело казненного разрубили на части и похоронили без могилы. Современники вспоминали, что во время провоза взглянуть на знаменитого преступника пришло множество очень непростых горожан, празднично одетых и красиво причёсанных.
Как и в случае с Гоэмоном, народная молва и театр Кабуки быстро превратили Нэдзуми Кодзо в благородного разбойника, раздававшего украденное бедным. Настолько превратили, что японские историки одно время вообще сомневались в реальности обоих фольклорных героев. Однако исторические разыскания подтвердили – Нэдзуми Кодзо действительно существовал, но всё украденное исключительно проедал, пропивал и проигрывал в азартные игры. Жизнь оказалась прозаичнее фольклора. Но один благородный жест Кодзо всё же сделал: незадолго до ареста раздал своим любовницам и четырём официальным жёнам отказные письма, в которых разрывал все связи с ними и объявлял себя одиноким. Тем самым он спас женщин от казни, которая грозила им как родственницам опасного преступника.
Sinoeducator:
Азартные игры сгубили не одного только Нэдзуми Кодзо. На протяжении трёх столетий сёгунат боролся с этим злом всеми доступными средствами. В XVI веке первые европейские миссионеры описывали официальное отношение к азартным играм как к большому злу и бесчестию, «потому как те, кто играет, ставят то, что им не принадлежит, а потому могут превратиться в воров» (Ф. Ксавье, 1549). Токугава Иэясу казнил игроков с выставлением отрубленной головы, однако безуспешно. Его соратник, начальник Городского магистрата Итакура Кацусигэ (1545-1624) сменил тактику и ввёл в кодекс новую статью – если проигравшийся заявлял в полицию, потерянные деньги ему возвращали, а его удачливого напарника отправляли на сто дней в тюрьму. Тоже не сработало – горожане стали третировать и травить заявителей. Бакуфу усилило бенефиты, добавив публичную реабилитацию заявителей, но и это не очень помогло – адреналиновый игорный азарт оказался мощнее. Позднее, при пятом сёгуне Цунаёси снова вернулись к смертной казни, на этот раз на кресте. С тем же результатом. Восьмой сёгун Ёсимунэ ввёл огромные штрафы для игроков, а держателей притонов велел ссылать на острова. Такое же наказание определили для шулеров. Как уже говорилось, они и составляли основной контингент островных ссыльных.
Больше всего играли в кости, и долгие часы за этим занятием проводили не только рабочие-подёнщики с грошами в кармане, но и вполне приличные горожане не последнего достатка. В борьбе с адреналиновой зависимостью власти не преуспели, хотя и честно боролись. Зато некоторым на этой почве улыбнулась большая материальная удача. Весной 1811 года обедневший столичный хатамото Хаями Дзиндзабуро с годовым доходом в 200 коку риса начал продавать новое гомеопатическое чудо-средство, причём совсем недорого – по 50 мон за упаковку. Все были уверены, что оно каким-то необъяснимым образом резко притягивает к человеку удачу во всем, в том числе и в играх. За три месяца продаж неприметный рядовой хатамото, до этого расчищавший при выездах сёгуна дорогу для его кортежа, заработал сумму, равную двум миллионам долларов США по сегодняшним деньгам. И стал настолько приметным, что на него обратили внимание в бакуфу и посоветовали прекратить продажу порошков счастья, которые стремительно увеличивали число игроков. Он послушался совета и прекратил.
Мошенники разного рода встречались, конечно, и в Эдо, но по сравнению с Осака в столице их было всё-таки меньше, особенно в первой половине эпохи – сказывалась военно-административная специфика сёгунской столицы. Хорошо развитая торговля, услуги и производство, которыми славилась Осака, в сочетании с малочисленным самурайским контингентом создавали жуликам более благоприятные условия. Здесь доминировали экономические преступления, они тоньше планировались и исполнялись, сопровождались большой выдумкой и ловкостью рук.
Умэно Китибэй держал красильную мастерскую в Осака и зарабатывал понемногу окраской тканей. Денег не хватало, а он их любил – без денег жизнь казалась ему скучной. Поэтому в свободное от работы время промышлял мелким воровством, для чего изобрёл новый способ, до того никем в Японии не освоенный: брал бумажный колпак, щедро насыпал в него перцу и подкарауливал прохожего в безлюдном месте. Подойдя сзади, надевал ему на голову колпак, и пока тот чихал и откашливался, оперативно лишал его кошелька, который обычно носили на поясе или за пазухой верхней накидки. Бегал Китибэй хорошо, поэтому поймать его ни разу не удалось. Ещё он любил кидать менял. Брал серебряные монеты и шёл в меняльную лавку, коих в Осака было великое множество. По плавающему обменному курсу менял серебряные моммэ на золотые рё, а потом, как бы засомневавшись, просил лавочника дать ему ещё раз взглянуть на серебро – проверить, не ошибся ли в номинале. Проверяя, отточенным движением заменял настоящие монеты поддельными и возвращал торговцу. Ловкость его рук не уступала скорости ног, поэтому и здесь ему сопутствовал тотальный успех. Осакцы говорили, что не было в городе меняльной лавки, которая не пострадала бы от его таланта. Сгубила Китибэя, как водится, жадность. Девятнадцатого мая 1689 года, «работая» с очередным менялой, он заметил приказчика, вышедшего из той же лавки с огромной суммой в сто золотых рё*. Не устояв перед соблазном, Китибэй обманом завлёк торговца к себе домой и там убил. Переход от мошенничества к разбою не удался – преступника схватили. На допросах он всё рассказал о своей второй профессии и закончил жизнь на кресте, к которому его прибили большими гвоздями.
В Эдо мошенники и жулики этого профиля появились позднее, в начале XVIII века; работали они с учётом столичной специфики. Город по духу самурайский, поэтому без силовых приёмов здесь было не обойтись. Этот факт хорошо отражала известная в то время пословица кадзи то кэнка ва эдо но хана (душа Эдо – пожары и драки). Среди мошенников с силовым уклоном большую известность получил Ониадзами Сэйкити. С детских лет был нечист на руку, поэтому из торгового сословия его погнали и выслали из столицы навсегда. Но его тянуло в большой город, и для возвращения Сэйкити использовал врождённый дар перевоплощения. То самураем облачится и ведёт себя точно как гордый воин, то простым горожанином прикинется, а то и вовсе в благочестивого монаха превратится. И так у него это естественно получалось, что никакие патрули и проверки не помогали. С фантазией у Сэйкити тоже было всё в порядке. Правда, начинал он всегда одинаково – со скандала и драки рядом с намеченной жертвой. «Объект» целенаправленно вовлекали в разборку и основательно мутузили. А затем уже избитого и еле передвигавшего ноги человека обирали сообщники. Драки в городе случались часто, поэтому никого не удивляли и неизменно собирали множество зевак. Или же скандал затевался рядом с богатым домом, и тогда главной задачей было втянуть в свару домочадцев, а сообщники Сэйкити под шумок тащили через окна и двери всё, что плохо лежит. Подраться эдосцы любили, поэтому обычно дело выгорало. Мошенник широко использовал свой маскарадный талант и для организации заказных поджогов, но поймать его никак не удавалось. До того замучил стражей порядка своей неуловимостью, что его объявили в розыск по всей стране – такой чести мало кто удостаивался. В конце концов, Сэйкити всё-таки изловили. Вместе с двумя сообщниками, вдали от столицы, «на гастролях» в провинции Исэ (преф. Аити), и переправили в Эдо. А там уже казнили 27 июня 1805 года.
С тех давних пор криминальная обстановка в Японии сильно изменилась, да и городская полиция научилась заниматься совершенно новыми, доселе неизвестными делами.
Поздней ноябрьской ночью в районном отделении полиции раздался звонок. Не назвавший себя мужчина сообщил, что в соседнем парке шумит молодёжь и мешает ему спать. Через 5 минут машина с двумя полицейскими прибыла в парк, но там никого не было – на месте остались лишь окурки и банки с недопитым кофе. В доме напротив один из жильцов выглянул в окно, убедился в приезде полиции и задёрнул штору. Полицейские уехали, не став выяснять обстоятельства. В ту ночь за 12-часовое дежурство они получили 45 телефонных звонков, в том числе восемь примерно такого же содержания. Выехали на все.
В 2009 году в японскую полицию поступил 1 миллион 40 тысяч такого рода вызовов – на 150 тысяч больше, чем пять лет назад. Тенденция очевидна. Один гражданин пожаловался полицейским, что в его многоэтажном доме соседка тайком держит домашних животных, хотя жилищный устав это запрещает. А вот число обращений по поводу серьёзных правонарушений за тот же период сократилось с 740 до 570 тысяч – их стало почти в два раза меньше, чем жалоб по поводу «какого-то шума». Специалисты проанализировали ситуацию и пришли к выводу: главная причина явления – в традиционной для Японии ритуальности межличностных контактов. Обращаться напрямую к незнакомому человеку в Японии не принято вообще, а с претензией или просьбой – тем более. Стимулирующую роль сыграл также принятый в 2005 году Закон о защите личной информации. Он запрещает организациям, в том числе и полиции, разглашать имена клиентов и заявителей. Обращаться по любому поводу в органы власти стало ещё проще и ещё безопаснее. Ну и общее снижение преступности в стране за последнее десятилетие тоже сказывается.
Тенденция растёт и ширится. Только за первые 11 месяцев 2010 года японская полиция получила 987 285 звонков не по адресу, это на 18 872 больше, чем в 2009 году. Эта цифра неуклонно растёт с 2004 года, и в 2010 году составила почти треть от всех звонков в полицию. Среди них – просьбы починить стиральную машину, помочь сменить место на придомовой парковке, собрать сведения о девушке, с которой молодой человек познакомился по интернету, и так далее. По этому поводу можно веселиться или огорчаться, но от этого никуда не денешься – чудаки всех мастей и оттенков всегда были, есть и будут в любом обществе. В Японии к их повсеместной неизбежности добавляются две национальные особенности, между собой тесно связанные: конфуцианский патернализм власти и вытекающая из него абсолютная убежденность потребителя в сервисном характере любой государственной службы. Отсюда растущее как на дрожжах «младенческое» поведение населения.
Впрочем, есть и объективные причины. Япония – страна долгожителей, и среди них немало одиноких людей, больных и страдающих дефектами памяти. Бывает, что им требуется срочная медицинская помощь; после неё надо возвращаться домой, а обратная транспортировка пациентов в страховку не заложена. И денег на обратную дорогу с собой нет, и сопроводить их некому. Тупик, из которого больницы выбираются сами, давая денег взаймы или доставляя пожилых пациентов машинами скорой помощи за свой счёт. Но иногда машин остро не хватает, и тогда они вызывают, конечно же, полицию. Полицейские и рады бы отказаться, но опасаются – не дай бог, с возрастным пациентом по дороге что-нибудь приключится... Заявка зарегистрирована, значит, ответственность на них. И приходится чёрно-белым полицейским автомобилям работать на развозке в качестве такси. Не так чтобы очень часто – примерно раз в полтора-два месяца на один столичный райотдел, но в последние годы всё чаще. Центральные СМИ обозначили проблему и призвали Министерство труда и благосостояния что-то делать.
А что касается «нормальной» преступности, то она неуклонно снижается: в 2010 году число зарегистрированных правонарушений составило менее 1,6 млн. случаев на всю страну; это показатель 1987 года. По сравнению с 2009 годом цифра уменьшилась на 6,9%; снижение продолжается восьмой год подряд. Число убийств сократилось на 2,5% и составило 1067 случаев – самый низкий результат за всю послевоенную историю (Ёмиури, 6, 11, 15 января 2011 года).
Однако это благополучие имеет и обратную сторону. Шестого января 2010 года в Токийское полицейское управление позвонили коллеги из Гонконга. «Мы обнаружили партию часов и драгоценностей в почтовых отправлениях из Японии. Располагаете ли вы информацией о краже в ювелирном магазине Тэнсёдо?» Токийская полиция информацией располагала, но злоумышленники и судьба краденого оставались для неё загадкой. Криминальные «гастролёры» из Гонконга действовали просто: пробили дыру в стене расположенного на престижной Гиндзе ювелирного магазина Тэнсёдо и вынесли из него драгоценностей на 2,5 млн. долларов. На родине их задержали, и они признались, что в декабря 2009 года трое китайцев прибыли в Токио по туристическим визам. Прикупив в хозяйственном магазине гидравлический домкрат и ещё кое-какие инструменты, они второго января вошли в ювелирный салон через стену, воспользовавшись новогодним безлюдьем в центре Токио. Драгоценности были защищены от внешнего мира пятью сантиметрами бетона. Через два дня, не мудрствуя, отправили награбленное по почте в Гонконг и вернулись из «турпоездки» на родину. В отличие от Японии, в Гонконге грабят часто и с выдумкой, поэтому там полиция начеку, и преступникам с каждым годом работать всё труднее. Гангстеры начали искать выход и нашли его в богатой и спокойной Японии. По данным японской полиции, с 2004 по 2009 год выходцы из Китая и Гонконга совершили в этой стране 117 крупных ограблений магазинов; получается один раз в два месяца. Из них раскрыто было только одно; взлом салона Тэнсёдо стал вторым. (Ёмиури, 01 .02. 2010)
———————————————
* Около ста тысяч долларов США на современные деньги.
Sinoeducator:
Главная тюрьма
В Токио есть район, который называется Кодэмматё. В эпоху Токугава это название вызывало у людей совершенно определённые ассоциации – здесь располагалась главная тюрьма, куда свозили преступников со всей восточной половины страны. Здесь велось предварительное следствие, выносились и исполнялись смертные приговоры.
Тюрьма представляла собой просторную усадьбу размером с городской квартал и площадью почти 9000 квадратных метров; она состояла из трёх блоков. В одном работал начальник тюрьмы и администрация, во втором содержались заключённые, в третьем пытали и приводили в исполнение приговоры. В штатном расписании тюрьмы числились 50 служащих в ранге досин и 30 рядовых тюремщиков*. Начальник тюрьмы имел ранг хатамото, но (редкий случай) без права аудиенции у сёгуна, которому служил. Жалованье ему полагалось тоже довольно скромное – 120 коку плюс десять годовых пайков риса на иждивенцев.
Бессменными начальниками тюрьмы в Кодэмматё служили самураи клана Исидэ в девяти поколениях. Самый первый Исидэ (тогда у него была другая фамилия) начинал надсмотрщиком за арестованными ещё при Токугава Иэясу. Самым известным представителем этой фамилии стал его сын, Исидэ Ёсифука (1615-1689), тюремный начальник во втором поколении. Во время Великого пожара годов Мэйрэки (1657) он без согласования с вышестоящими принял единоличное решение, ставшее впоследствии очень известным. Под гул и треск наступающего огня он объявил заключённым, что, спасая их жизни, выпускает их на волю. Но требует вернуться в тюрьму после пожара. И пообещал, что верность принципу гири (моральный долг) тех, кто вернётся, будет учтена при вынесении приговоров. Сбежавших же будут преследовать до конца жизни, и не только их самих, но и членов их семей. Говорят, что несколько сотен заключённых благодарили его чуть ли не со слезами на глазах и после пожара вернулись в тюрьму в полном составе.
С учётом общечеловеческой склонности идеализировать, или, по крайней мере, приукрашивать прошлое, стопроцентный возврат в тюрьму может оставлять место для сомнений. Но документально подтверждено, что всем вернувшимся, в том числе и смертникам, бакуфу утвердило смягчение наказаний на один ранг. Несомненно и то, что этот случай повлиял на последующую практику исполнения наказаний в японских тюрьмах – это отражено в нескольких статьях современного закона о содержании заключённых. И не только на исполнение, но и на определение наказаний. Самый простой пример: сегодня попытка скрыться с места дорожно-транспортного происшествия наказывается в Японии так же строго (а при небольших ДТП даже строже), как и само нарушение правил.
Прославившийся этим решением Исидэ Ёсифука вошёл в японскую историю не только как начальник главной тюрьмы, но и как учёный-филолог отечественной научной школы кокугаку, издавший собственные комментарии к классическому роману Гэндзи моногатари и несколько поэтических сборников.
В сословном обществе заключённые не могли находиться все вместе, тем более что тюрьма выполняла функции следственного изолятора и основную массу арестантов составляли подозреваемые, но ещё не осуждённые. Поэтому все камеры в тюрьме Кодэмматё делились на четыре типа.
В первом (агари дзасики) содержались не самые богатые, но знатные хатамото с доходом до 500 коку риса в год и высшие священники. В их камерах пол был устлан соломенными циновками хорошего качества, такими же, как в жилых помещениях усадеб. Сами камеры представляли собой клетки, отделенные от коридора толстым деревянным брусом от пола до потолка.
Второй тип камер (агария) предназначался для прямых вассалов хатамото, удельных князей, чиновников гокэнин низших и средних рангов, рядовых монахов. Здесь тоже были циновки, но простые, какими устилали в домах коридоры и подсобные помещения. Во втором отделении существовала также и женская камера.
В третьем и четвёртом, самых переполненных отделениях (тайро и никэнро), содержались соответственно рядовые горожане и бродяги. После того как в Эдо начали в массовом порядке приезжать на заработки крестьяне, для них по сословному признаку выделили в тюрьме специальные «крестьянские» камеры.
Во втором и третьем отделениях тюремная администрация назначала старост, лично отвечавших за поддержание порядка. Сами заключённые тоже организованно делились на ранги (всего около двадцати), и в соответствии с этими рангами питались и размещались. Разница в содержании была существенная. В любом тюремном сообществе существует иерархия; в средневековой японской тюрьме она возникала не стихийно, а под контролем администрации, и отражала реалии большого внетюремного мира.
При поступлении в тюрьму новичков обыскивали на предмет запрещённых предметов. Металлические изделия, режущие и огнеопасные предметы, шёлковая одежда, бумага – всё изымалось на хранение. Деньги, конечно, тоже. Но без денег сидеть в тюрьме было плохо, без них можно было не выжить. Безденежный арестант был никому неинтересен, ибо закон законом, но за деньги от тюремщиков можно было получить небольшие послабления, которых иногда хватало, чтобы дожить до приговора. А он хоть и редко, но бывал оправдательным. Все об этом знали, и старались пронести в тюрьму деньги любыми способами: прятали в естественные полости тела или глотали. Тюремщики об этом знали, но особенно не препятствовали. Если деньги находили, их изымали и хранили до вынесения приговора, но это никак не влияло на жизнь тюремного персонала. А вот если их удавалось проносить, то через некоторое время они оказывались у того же персонала, и это было совсем другое дело. Закон разрешал арестантам покупать в тюрьме разную бытовую мелочь. Все предметы в одном экземпляре, и на общую сумму не более 200 мон. И даже бутылочку сакэ и пачку табака можно было заказать. Заказ писали на специальной деревянной дощечке и вручали тюремщику. Цена на всё была стандартная – один мон; сдачи тюремщик не давал, это был его побочный заработок; нелегальный, но стабильный. Все деньги, которые удавалось пронести в камеры, хранились у старосты, такого же заключённого, но авторитетного и ответственного человека, пользовавшегося доверием администрации.
После обыска, составления описи и протокола арестантов, определённых в агария, связывали в сидячей позе и помещали в плетёную корзину с отверстием для головы. Затем тюремные носильщики из касты неприкасаемых несли их к новой жизни. Бездомные и низшие горожане шли своим ходом. С момента ареста и до помещения в тюремную камеру подозреваемых держали в связанном состоянии. Его описание оставил нам В.М. Головнин, несколько месяцев находившийся под арестом. «Кругом груди и около шеи вздеты были петли, локти почти сходились и кисти рук связаны были вместе; от них шла длинная веревка, за конец которой держал человек таким образом, что при малейшем покушении бежать, если б он дернул веревку, руки в локтях стали бы ломаться с ужасной болью, а петля около шеи совершенно бы её затянула. ... Мы были связаны таким образом, что десятилетний мальчик мог безопасно вести всех нас» (Головнин, 1816).
Жизнь в средневековой японской тюрьме не радовала. Старожилы камер первым делом выясняли, есть ли у новичка деньги, и если их не было, его судьба могла быть печальной. Крестьян, городских люмпенов и бродяг сокамерники нередко сживали со свету только по этой причине. Либо избивали до полусмерти, либо обливали тузлуком для засолки овощей из стоявшей тут же бочки и клали на сырой земляной пол, вызывая сильнейшую простуду. Иногда в переполненных камерах не то что сидеть, даже стоять было трудно – не повернуться. В такие времена заключённые часто умирали – их убивали сокамерники для получения лишней площади и глотка воздуха, это называлось сакуцукури. Обычно душили. Тюремщики про эту практику знали и до причин особенно не доискивались: ну, умер человек и умер – болезней вон сколько кругом. Когда тюрьма оказывалась очень уж переполненной, то таким образом внезапно умирали по три-четыре человека за ночь. Обычно из самых низов. Так же расправлялись с личными врагами, например, с попавшими под следствие помощниками полицейских (окаппики), насолившими арестантам на воле.
Сакуцукури случались долгими тёмными вечерами, после пятичасовой поверки. На освещение для заключённых не тратились, а темнеет в Японии рано. Кормили два раза в день – в восемь утра и в четыре часа дня. Как кормили, понятно. Спать – как получится, а подъём в четыре утра. Общая помывка для заключённых проводилась раз в 20 дней; наливали в большой чан горячую воду и запускали в него по 5-6 человек одновременно. Стрижка – раз в год, в июле. Это было крупное событие, на котором присутствовал начальник тюрьмы и весь персонал в полном составе. Во внутреннем дворе устраивали цирюльню, где заключённые стригли друг друга партиями по 30 человек. Обычно в главной тюрьме содержалось по 300-400 заключённых одновременно.
В женском отделении, куда попадали в основном отравительницы, сословной иерархии не было. Беременных женщин тоже заключали, но на последнем этапе беременности разрешали присутствовать в камере родственнице или служанке. После родов ребёнка оставляли при матери до окончания кормления грудью, а потом отдавали на волю. Если мать не доживала до освобождения, ребёнка отдавали на воспитание неприкасаемым.
—————————————-
* Во второй половине эпохи штат увеличили до 58 и 38 единиц соответственно.
Sinoeducator:
Казни и палачи
Казнили здесь же, во внутреннем дворе тюрьмы. Всего в столице было три площадки для казней, их размер составлял примерно 50 на 100 метров. Поначалу головы рубили тюремные полицейские (досин), но работа эта считалась нечистой, и они не упускали случая от неё уклониться. А город был переполнен безработными самураями, которые подрабатывали демонстрацией воинского искусства. В частности, большой популярностью пользовалось тогда представление тамэсигири – на сцене ставили один толстый или несколько потоньше бамбуковых стволов, и тренированный боец с соблюдением всех правил самурайского канона перерубал их одним красивым ударом. Считалось, что по силе и точности удара мечом таким специалистам нет равных, поэтому тюремные полицейские часто нанимали ронинов на роль палачей; какая им разница, что рубить? В конце XVII века эту работу чаще других стал выполнять Ямада Асаэмон Садатакэ (1657-1716), впоследствии ставший основателем клана профессиональных палачей. Восемь поколений его наследников вплоть до реставрации Мэйдзи продолжали семейное дело. Один из них, известный тем, что казнил более 6000 приговорённых, на собственные деньги построил буддийский храм Тёкю для поминовения душ тех, кто прошёл через его руки.
Как и другие самурайские кланы, Асаэмоны брали на воспитание приёмных сыновей, которые впоследствии тоже становились палачами. Интересно, что, невзирая на репутацию профессии, среди таких учеников были даже сыновья воинской элиты – удельных князей и хатамото. Правда, всю грязную работу, до и после казни выполняли тюремные неприкасаемые: они готовили и сопровождали осуждённого в провозе по городу, завязывали ему глаза, держали за руки во время отсечения головы, обмывали её, убирали тело и т.д.
Род Асаэмонов жил очень неплохо и имел доходы на уровне среднего удельного князя – по некоторым данным, 30-40 тысяч коку в год. Причём главным образом, за счёт побочных заработков. К Асаэмонам регулярно обращались знатные самураи с просьбой дать заключение по качеству изготовленных для них мечей. Действительно, кто оценит достоинства лезвия лучше, чем действующий палач? По мере наработки экспертного авторитета им стали поручать не только оценку, но и подбор, закупку холодного оружия для кланов. Ну и расценки Асаэмонов за публичные выступления в жанре тамэсигири возросли многократно – все знали, что клан получил лицензию бакуфу на исполнение приговоров, а это высокое признание. Кроме того, преступников казнили не только в столице, но и в провинциях, а штатных, лицензированных и авторитетных профессионалов своего дела на местах не хватало. Уважающие себя кланы почитали за честь пригласить специалиста, пользовавшегося доверием бакуфу. Всё это и оплачивалось соответственно.
Однако главная статья дохода Асаэмонов заключалась в дарованном тем же указом праве полностью распоряжаться телами казнённых. Эпоха Токугава известна своей утилизационной направленностью – в дело тогда шло буквально всё, и ничего не пропадало даром. Сегодня в Японии издаётся множество книг, авторы которых хотят донести до читателя только одну, но очень важную мысль: во времена Токугава люди относились к вещам, и вообще к любым ресурсам намного рациональнее, чем их потомки, сдающие в утиль не очень старые и абсолютно исправные автомобили. Или выставляющие на улицу телевизоры, холодильники и прочую домашнюю технику только потому, что хотят купить новую модель. Одна из любимых тем современных японских авторов – утилизация содержимого выгребных ям и туалетов в эпоху Токугава, даже по современным меркам отшлифованная до полной невероятности.
В таких исторических условиях просто невозможно было не использовать с выгодой тело казнённого преступника, которое только что было живым. Его и использовали. Переполненные туберкулёзными больными средневековые города обеспечивали постоянный спрос на желчь, печень и другие органы диких животных, широко используемых китайской медициной в приготовлении лекарств. Полностью они, конечно, не излечивали, но течение болезни облегчали. И вот тут-то тела казнённых приходились очень кстати. Фармацевты наперебой заказывали нужные им органы, а палач изымал их и продавал за хорошие деньги. В записях встречаются также упоминания о том, что гейши и возлюбленные казнённых имели обыкновение выкупать у палача фалангу или мизинец любимого человека на вечную память.
Реставрация Мэйдзи не повлияла на судьбу семейного дела – палач в восьмом поколении Ямада Асаэмон Кититоё (1839-1882) вместе со своим младшим братом был зачислен на государственную службу в новом правительстве. Но в 1870 году под европейским влиянием использование внутренних органов человека в фармацевтике запретили, и это стало серьёзным ударом по семейному бизнесу. А через десять лет традиционное отсечение головы заменили виселицей, и вскоре должность палача была упразднена. Последний, девятый представитель рода Асаэмонов переквалифицировался в тюремного писаря.
Навигация
Перейти к полной версии