Вот, наконец-то, полностью 14 глава
Глава XIV.
…Кто хоть раз видел как цветёт забайкальский багульник, тот может с полной уверенностью сказать, что был свидетелем одного из чудес света. В одночасье покрываются хребты словно ещё не остывшим от огня угольным жаром, но только особой – ласкающей взгляд, пурпурной расцветки. И, сквозь ещё редкую после бесконечной зимы, и не успевшую вновь налиться сочной зеленью хвою дородных лиственниц и мачтовых, отточенно-фигуристых сосен, через едва распустившиеся бледно-нефритовые листочки берёз и осин, настойчиво пробивается изумительное марево пунцовых, наполненных молодой, а оттого мощной и безрассудной, силой жизни цветов багульника. Как человек, опутанный чарами бьющегося в костре пламени, готов часами смотреть на огонь, ровно так же пышущий жар цветения забайкальского кустарника заколдовывает взор и, проезжающий мимо, далёкий странник невольно увлечётся и влюбится навсегда и безудержно в эту дивную картину, щедро разрисованную и роскошным подарком отданную людям природой...
Предгорья Хингана плотным ковром устланы багульником и от того кажется, что лес объят густым пожаром, но дыма нет и воздух так чист и светел, что хруст сломанной ветки слышен за сотни метров, а свирелевые напевы жаворонка, коренного обитателя здешних мест, льются с такой быстротой, что разбиваются лишь о стволы крепких деревьев, стремительно пронзая насквозь открытые пространства. Это – мираж, но соблазнительный и манящий, кто когда-то сюда приехал однажды, не сможет сюда же не вернуться опять…
Трёхреченская и баргинская степи подбираются к Хингану сначала плавными и изящными по графическому исполнению, мягко выпуклыми и совершенно плешивыми сопками, затем медленно переходящими в горный массив, но уже обильно усеянный лесом, ближе к вершине хребта постепенно перерастающим в глухие таёжные заросли. Из сумрачных глубин этой непролазной чащи, с обожжённых заревом багульника высот Большого Хингана, незаметно огибая отлогие и ветвистые предгорья, сквозь мшистые завалы векового валежника прорываются к раздольной степи множество рек и ручейков, чтобы потом, уже в Барге, броситься в цепкие объятья полноводной Аргуни. Здесь же, прижимаясь к невысоким сопочкам, опушённым редколесьем белобоких с разрежёнными смоляными штрихами берёз, играючи скачет по камням и увалам тоненький родничок Аршана – минерального источника, несущего ледяные и фыркающие газом сероводорода струи вод буддистского подземного царства Агарты. Там в этом царстве монотонно гудит кипящий котёл, выталкивая наружу неистощимые холодные слёзы грешников, оставивших о себе на Земле не очень добрую славу…
В этих приветливо-былинных местах разместили японцы в середине тридцатых годов двадцатого века курорт, спрятав его от посторонних глаз в берёзовой роще прямо у истока Аршана, подобрав с особой заботой и тщательностью место отдыха для офицеров и служащих ЯВМ (японской военной миссии), расквартированных в хайларском гарнизоне. По-японски строго, бережливо и грациозно отстроив жилые помещения и лечебные корпуса, из благоухающей свежестью даурской лиственницы, новые хозяева маньчжурской империи создали в Аршане подлинно приютный и бесшумный уголок, где в излучинах лесной тиши легко и свободно думалось о непреложных ценностях дзен-буддизма...
…Сюда в самом начале лета 1944 года, в разгар бушующего цветения багульника прибыл из Харбина молодой офицер ЯВМ с китайской фамилией Фан Цзе. Он, загодя зная о том, что начальник хайларского гарнизона генерал-майор Номура Такиэ находится на отдыхе в Аршане, сойдя с поезда на станции Якэши и пересев в легковой джип «Мицубиси», встречавший его на вокзале, напрямик проехал на курорт. Офицеру едва исполнилось двадцать лет, но складный и внешне броский, высокорослый метис приковывал внимание не одной азиатской красавицы, расплавленной его обворожительным взором и сладкоголосыми речами. Обольщать и очаровывать женщин было неотъемлемой частью его работы, говоря цинично - производственной надобностью, но он к тому же и сам был не прочь раствориться в поисках приключений, да и в местах весьма далёких от непосредственных интересов, связанных с его основной деятельностью – миссией профессионального разведчика. Нередко, прикрываясь вымышленными делами, он, бросив жене пару коротких фраз о необходимости важной встречи и не обращая внимания на её саркастическую усмешку, исчезал на всю ночь, пропадая в объятьях очередной любовницы из богатой японской или китайской семьи. Ему нравились женщины старше его по возрасту - они были умнее, опытнее и на порядок страстнее, чем его ровесницы, к которым молодой офицер почти не проявлял никакого интереса: зачем растрачивать себя по пустякам, не получая при этом ни душевного, ни телесного, ни связанного с карьерным ростом насыщения. То, что зрелые и похотливые пассии несознательно снабжали его в перерывах между любовными утехами совершенно секретной информацией, полученной от престарелых или вечно занятых работой мужей - генералов, полковников и крупных государственно-политических деятелей империи, он воспринимал со своеобразным и должным чувством благодарности женщинам, помогавшим делать головокружительную карьеру красавцу-офицеру – он их всех любил или искренне верил в то, что отдавал частицу себя любой из тех, с кем имел интимную связь. Каждая женщина, почти наверняка зная, что она у него не одна, всё же робко надеялась на верность чувств и непритворность отношения к себе – единственно достойной его обожания, сердечной любви, ненасытной страсти…
От Якэшей до Аршана было несколько десятков километров пути и Фан Цзе, удобно расположившись на заднем сиденье джипа, застыл в лёгкой полудрёме…
Когда это всё началось? Когда он выбрал именно эту дорогу? Наверное, завязка произошла ещё тогда, когда он остался без родителей, убитых красными в Трёхречье, а может и нет – сейчас трудно сказать. От мамы осталось лишь одно воспоминание: возвышенное и пронзительное, как мамино сопрано, которым она когда-то сводила с ума своих поклонников. В тот солнечный ноябрьский день 1929 года они вместе с отцом уходили из дома. Мать, чуть задержавшись в дверях, вполоборота обернулась, изящно поднесла кончики пальцев к своим бархатным губкам, сделала воздушный поцелуй и нежно пропела: «Сына, мама любит тебя!». Теперь эта фраза медным ламаистским колокольчиком звенит в его голове, стучится в виски в те редкие минуты настоящего, подлинного блаженства, когда он перебирает в памяти своё детство…
Отца он не помнит совсем. Нянька говорила, что папа был галантен и воспитан, умён и доброжелателен, как подобает истинному ламаистскому священнику, и по её словам, вообще, выглядел идеальным мужчиной. Но как верить няньке? Глупая и необразованная «деревенщина»! Да, она по-доброму заменила ему мать и её теплая, нежная грудь, к которой он часто прижимался перед сном, всё время стояла перед глазами и периодически всплывала яркой картинкой в самые неожиданные моменты. Она пахла чем-то таким далёким-далёким, родным, вкусным и сладким, что захватывало дух, сбивало с толку, заставляло думать не о том, что соответствовало данной ситуации, а о сиюминутных желаниях и страстях, вспоминать ласки последней любовницы, с которой расстался только вчера: ах, до чего же она хороша! Нет, надо гнать эту мысль… скорее гнать…так, о чём я?
Ах-да, нянька говорила… Интересно устроен человек! Ещё вчера утром я готов был расстаться навсегда с этой…как её назвать? Потаскуха, блудница? Нет, зачем же я так! Не потаскуха она, любящая меня и ненавидящая свою «калошу» – старика Лопатина, женщина. Сегодня я уже опять безумно хочу её… Чёртова работа! Бросить всё и в Харбин? Стоп! Не до этого мне сейчас. Хотя она, стерва, манит, вижу наяву её слегка влажные губы, ноги, грудь… Нет, ещё раз - стоп! Неужто так устроен мир – кто-то может любить открыто и честно, а кому-то на всю жизнь уготована участь тайных и редких встреч? Я ведь уже давно не люблю жену…, а любил ли я её вообще? Мне, кажется, что нет. После того, как отец…тот, другой отец – приёмный, Родзаевский свёл меня с моей будущей женой, я переспал с ней точно также, как и с десятком других. Сначала показалось, что влюблён, а потом… Потом началась серая жизнь и продолжалась до моего отъезда в Дунцзин (Токио) на годичную учёбу. Вот там я вволю насладился японскими красавицами-женщинами! Ромка Батомункуев – мой дружок и однокашник по Харбинскому юридическому факультету, сейчас он в отряде "Асано", в разведке. Ещё там в Токио, Ромка, не такой злостный бабник, время от времени приговаривал: «Борька!»… Ну, или в зависимости от того, какое из моих имён первым ему в голову взбредёт: «Бато! Ты плохо кончишь! Либо сифилисом, либо загубленной карьерой, либо, на худой конец – «зелёной шапкой», которую, в конце концов, наденет на тебя твоя благоверная жёнушка-китаянка, устав смотреть на все твои выкрутасы». Завидует Ромка, дурачок! Как раз через них-то я и сделал себе карьеру и делаю сейчас, ну, и если честно себе сказать, то и отец, конечно, помог на начальном этапе… Надо будет потом почитать у классиков: чем обычно заканчиваются такие истории с адюльтером?
Когда же всё-таки случилось так, что мне стали ненавистны все?
Отец…, приёмный отец…, мать, какая только? Неродная, конечно, неродная…Жена, японцы-гады, все эти русские белоэмигранты-сволочи, вся эта жирная и мерзкая толпа купцов, промышленников, императорской свиты…Ненавижу их всех! Но первого, пожалуй, отца…Он, вообще, для меня был чужим, всегда был чужим, хотя, наверное, он меня любит. Помню только его постоянные наставления и упрёки: это не так сделал, то не так, туда не ходи, сюда гляди, читай больше, меньше играй. А мне всегда хотелось быть независимым, отец же подавлял во мне всё. Он, безусловно, силён, я до сих пор его побаиваюсь, хотя и женат давно и имею свою семью. Иногда просто не хочется с ним встречаться, он обижается, что редко видимся. А я не хочу, не знаю почему, но не хочу… Дядя Миша Матковский, соратник отца тоже недолюбливает его, вижу со стороны, но явно не могу объяснить: что-то есть такое в нём отталкивающее, не искреннее, не могу понять что? Ко мне также относится: вроде бы всё время внимателен и заботлив, всегда участливо спросит о делах, не просто, чтобы бросить фразу, а подробно расспросит, но почему-то чувствую какую-то фальшь, какое-то наигранное отношение… Как они мне все надоели!
…Ух, ты! Ай-я-а-а… Какая красотища за окном! Багульник, багульник цветёт! Диво…Надо же какая прелесть! Как-то незаметно подъехали к Хингану, не обратил внимание…Ах, как сердечко запрыгало, а…
- Эй, водитель, стой! Тормози. Я выйду на минуту.
- Хорошо, Ваше превосходительство! – сказал шофёр, свернув на обочину и остановившись.
Дорога, легко скатившись с небольшой сопки в долину и резко повернув влево, натянутой тетивой монгольского кривого лука выпрямилась строго перпендикулярно хребту и перед глазами предстало расцвеченное рдяным огнём волнующее, притягивающее как магнитом взор панорамное полотно могучего и древнего хребта. Редкие перистые облачка призрачными сединками подмазали пологие вершины, окаймив их по кругу молочно-матовым раствором чистых и неподражаемых небесных красок.
Выйдя из машины, распрямившись в рост, тряхнув по очереди обеими ногами и слегка оправив китель, Борис вперился взглядом в огонь цветов и неподвижно замер, медленно обводя глазами сверху вниз и слева направо божественное зрелище. Через пару минут, словно очнувшись от колдующих чар прекрасной незнакомки, встрепенулся и стал садиться в машину.
- Поехали, - коротко приказал он и вновь погрузился в воспоминания. До Аршана оставалось ещё около двух часов езды.
…Может это началось тогда, когда к нам прибился этот старый даосский монах-отшельник Фан Цзе, которому отец разрешил поселиться у нас в людской и у которого я сутками пропадал первое время. Когда это было? Да… мне тогда исполнилось двенадцать лет, хорошо помню первую встречу с ним. Я прибежал со школы, а во дворе нашего дома прямо перед отцом, скрестив руки на груди, полусогнувшись в поклоне и в такой позе застыв на месте, стоит какой-то китаец в грязном сизом халате, видимо, когда-то давно имевшем чёрный цвет, но со временем обветшавшем и превратившимся в кусок грязной тряпки. И эта отвратительная вонь, исходившая от его немытого долгое время тела…Помню тогда с любопытством стал разглядывать его, зажимая нос пальцами и одновременно переходя на подветренную сторону, чтобы избежать бьющего потоком ветра в лицо стойкого и тяжёлого запаха, вскользь увидел суровый, осуждающий взгляд отца и тут же отбросил руку за спину, как будто что-то украл и спрятал за собой, испугавшись быть увиденным посторонними…
Фан Цзе остался у нас жить, сначала отец разрешил ему поселиться в людской, а затем выделил одну из комнат во флигеле, куда я часто прибегал, чтобы послушать удивительные и интересные рассказы старого китайца о жизни. Потом мы стали заниматься с ним «ушу» и основами даосской философии, отец хотел этого, у меня эти образовательные порывы отца не вызвали встречного желания и радости. Заниматься боевым искусством «ушу» ещё как-то стоило, это поднимало авторитет среди окрестных пацанов, а вот нудные и непонятные размышления о душах, о «ян» и «инь», о «дао», об Учителе – Лао Цзы всё время сбивали меня с толку, засоряли мою голову разной мистической чепухой, так мне тогда казалось.
Монах был изгнан из затерянного в горах местечка Уишань провинции Фуцзянь даосского монастыря, что на юго-востоке Китая. За какие прегрешения его выгнали из пристанища черноризцев я так и не узнал до самой его смерти в 1942 году, он никогда не говорил об отлучении и предшествовавших этому событию фактах. Мог вести беседы о чём угодно, но только не об этом. Был он не очень грамотным, хотя читать и писал умел, но жизненный опыт имел богатый, к нам прибился в 1936 году, а до этого ещё восемь лет скитался по Поднебесной в поисках убежища.
Отец приютил его. Дал ему кров и постель, какую-никакую работу по дому и возможность нормально питаться, а не время от времени, как это случалось раньше, до прихода в наш дом. Поэтому он с удовольствием воспринял папино великодушие и с воодушевлением принялся за моё обучение. По мере моего взросления и увеличения широты домашних и школьных знаний я начал понимать, что на самом деле мой монах знает совсем-совсем мало, пересказывая раз за разом одни и те же истории, но с разными героями и небольшими изменениями их характеров и судеб. Однако моя детская привязанность к старику, заменившему на каком этапе и отца, и мать вместе взятых, не позволяла относиться к нему с непочтением. Я боготворил Фан Цзе, верил ему, мне казалось, что только он один искренен и нежен со мной из всех обитателей нашего жилища. Поэтому после его смерти я официально взял его имя для себя. Мне кажется, что он натолкнул меня на мысль начать тайно сотрудничать с коммунистами…
Я вспоминаю тот тёплый красно-кирпичный «кан» в его комнате, тихий, картавый и плавно льющийся голос с примесью фуцзяньского, «миньбэйского» диалекта: «Ты станешь воином, Бату!»… Вдруг откуда-то прорисовывается нянька и её мягкая, тёплая, полная будоражащими сознание запахами женская грудь…Она медленно и обстоятельно рассказывает легенду моих предков – легенду о Тарбагане… Я тону в её словах...Калейдоскопом проходят сквозь полудрёму и меняют друг друга картинки из детства, проносится где-то вдали мамино близкое-близкое, а потом почему-то такое далёкое: «Сына! Я люблю тебя!»… Я пытаюсь схватить его, поймать этот короткий миг счастья и постепенно погружаюсь в сон…
