НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР (XVII в.)
ОТМЩЁННАЯ КОКЕТКА
– Моя дорогая, – говорила Элеонора своей племяннице Филомене, – когда вы будете в Париже, не завязывайте дружбы и не разговаривайте без разбора с мужчинами: да, среди них есть из кого выбирать, но особенно избегайте философов. Это слова́, которое вы [сейчас пока] не понимаете, я это прекрасно вижу, но немного терпения, скоро вы узнаете, что это такое.
Когда ваш брат, Дорилас, ходил в гимназию, вы часто видели у вас за обедом некоего мужчину, который так много кланялся и жестикулировал, входя, который смеялся у всех на виду, который говорил на всех возможных языках, кроме нашего, волосы которого вечно были плохо причёсаны, борода которого была засалена, а воротник немного расстёгнут, всегда грязный, сутана которого также была всегда засалена, а длинное пальто рваным.
Разве вы не помните взрыв смеха, когда однажды вы садились за стол, и он сказал лакею, который принёс ему вина, чтобы тот прикрылся, а иначе он никогда не взял бы из его руки бокал, причём говорил он это с такими продолжительными и настойчивыми комплиментами, что умер бы от жажды, если бы ваш отец не сжалился над ним! Вы его знаете, он был учителем, который преподавал Дориласу философию, он был философом, но не из тех, о ком я хочу с вами поговорить.
Вы также слышали, как говорили о некоем аббате, который живёт по соседству с нами, от которого жизнь полностью ушла, который думает только о себе, который не желает заводить друзей из-за страха оказаться в зависимости от них, который прячется от большого мира, чтобы избежать дискомфорта, который избегает общества, поскольку считает его причиной интриг и неприятностей, который не любит никого, кроме своих книг и своих собак, и даже больше – своих собак, чем свои книги; и сколько бы мы ни говорили о нём, нам всегда говорили, что он был философом; но это ещё не всё, что я слышала о нём.
Есть и другие философы, которые общество любят, но только такое, в котором люди похожи на них самих, где у них есть возможность действовать без стеснений и полная свобода говорить, что угодно и делать, что угодно, философы-обжоры, которые бегают по кабакам, которые пьянствуют без остановки, потому что они говорят, что никогда не получают столько удовольствия, как тогда, когда они топят в вине или усыпляют свой разум, который играет с ними сотню дурных проделок, когда он бодрствует, который принуждает их обдумывать сотню неприятных мыслей, и который они называют первостепенным врагом своего покоя. Эти философы несут с собой в общество свой упрёк.
Когда я говорю, что вы должны избегать философов, я не имею в виду ни врача, ни отшельника, ни вольнодумца, чьи занятия открыты и объявлены. [Но я] знаю некоторых переодетых педантов, педантов в коротких мантиях, кабинетных философов, у которых цвет лица немного более свежий, чем у других, потому что питаются в тени и никогда не показываются на пыльных улицах и под солнцем; [знаю я и] салонных философов, которые поучают, сидя в креслах, и философов галантных, которые беспрестанно рассуждают о любви, но которые однако не имеют ничего, чтобы полюбить самим. Вы не можете поверить, насколько докучны все эти люди!
Вначале, когда я оказалась в Париже, ещё полном воздуха наших провинций, когда первый встречный относился ко мне хорошо, разговаривая о чём-нибудь со мной, я познакомилась с одним из этих людей. Он случайно зашёл в дом, где я была в гостях вместе с одной моей двоюродной сестрой; одет он был очень просто, на платье не было ни лент, ни кружев, я даже не помню, были ли у него кисточки; его шляпа, немного лоснящаяся, была с небольшим крепом, на его шёлковых чулках не было ни малейшей складки, на плечах его было пальто, камзол наглухо застёгнут, маленькая манжета на конце, гренобльская перчатка на руке – у него не было ничего лишнего; игра глазами, улыбка, лёгкие движения сопровождали все эти заученные поклоны, которые вообще не на что не годны. Сын хозяйки дома оказал ему радушный приём. «Вот мой сын, который счастлив видеть вас», – сказала ему мать.
«Это месье такой-то», – представила она его собравшимся, среди которых было много дам. И я не увидела, чтобы они были очень тронуты этим. Я подумала, что разговор, который он прервал своим приходом, так сильно занимал их, что они и не подумали сделать ему комплимент. Его имя было мне неизвестно – молодые люди, возвращавшиеся из Парижа в провинцию, говорили мне о нём. Он занял место рядом со мной. И разговор о некоем браке, который был заключён при дворе, продолжился.
Ни он, ни я не сказали при этом ни единого слова: я – потому что ровным счётом ничего не знала, он – потому что эта тема ему не нравилась. Но он вообразил, что причина, которая заставила молчать нас обоих, была одной и той же! Подождав некоторое время, он сказал мне низким голосом: «Мы с вами, ни вы, ни я, не участвуем в общем разговоре; и мы можем немного поговорить, не потревожив остальных, к тому же, они говорят так громко, что, кажется, заглушают самих себя. И следовательно, им будет невозможно, в том шуме, который они производят, услышать нас».
Я ему что-то ответила, он мне сказал ещё несколько слов; я ответила ему на ещё несколько вопросов, но я всегда стремилась вкладывать в то, что я говорю, какую-нибудь перчинку и какое-нибудь необычное слово. Он признал во мне провинциалку; он задал мне сотню вопросов о моём городке, о том, когда я появилась на свет, о том, как меня зовут, где я живу, о книгах, которые я читала. Чего только не наговорил он против Бальзака, Вуатюра и всех творцов литературных «Писем», комедий и романов! «Трусливо отказываются от настоящих дел, чтобы цепляться за слова». Он обрушил на меня огромное рассуждение об этом с таким жаром, что часто вытягивал руку и сжимал кулак. «Сочтите за благо, – сказал он мне напоследок, – что я имею честь видеться с вами, и за один месяц вы узнаете больше, чем все эти рассказчики о пустяках не смогли бы научить вас за всю вашу жизнь. Не будет ни одной большой темы для разговора, о которой вы не смогли бы при случае поговорить, из одной фразы, которую я вам скажу, вы сможете вывести тысячу умозаключений и составить тысячу рассуждений.
Он пришёл ко мне через некоторое время, как и обещал. Я купила какие-то книги, называемые Таблицами. Он объяснял их мне каждый раз, когда приходил в дом. Это было всё, чем я занималась. Его визиты и мои занятия продолжались год и несколько месяце; у меня было свободное время и я ещё не знала большого света, но в конце концов я была вынуждена принимать так много гостей всякий день, почему каждый раз я не могла видеться с ним иначе, как в обществе.
Однажды он вошёл в мою комнату, когда Поликсена была там с Филидором, её братом, джентльменом столь же ловким и остроумным, насколько мне известно. «Месье, – сказал ему Филидор, – вы пришли очень кстати; вы так много научили философии Эдеонору, что она приводит нас в ярость своими знаниями; как-то раз я сказал ей, что неизменная любовь – самая прекрасная из всех добродетелей. На что она гордо ответила мне, что я путаю добродетели со страстями, что любовь – это страсть, а вовсе не добродетель, и что страсть не становится добродетелью из-за своей продолжительности, но становится всего лишь более продолжительной страстью. Она привела мне ещё сотню столь же сильных доводов; я дошёл до точки и прошу вашей помощи!»
«Как же я смогу тебе помочь?» – ответил он Филидору.
(Продолжение следует)
Jean-Louis Guez de Balzac (1597 – 1654).
Венсан Вуатюр (1597 – 1648).
ОТМЩЁННАЯ КОКЕТКА
(Продолжение)
– Элеонора, – обратился философ к ней, – я всецело на вашей стороне. Она, – вновь взглянул он на Филидора, – раскрыла вам источник заблуждения, обычного среди людей, принимающих за страсть то, что часто является либо добродетелью, либо пороком, а это происходит из-за изъянов в знании природы и множественности страстей. Всё это, – добавил он, – объясняется в двух таблицах». Он взял книгу, которая лежала на круглом столике, и отыскав таблицу страстей, протянул книгу Филидору, чтобы тот её прочитал.
«Как! – воскликнул Филидор, – и это всё, что можно сказать о страстях, о всех порывистых движениях, которые волнуют нас в жизни! На самом же деле, это огромное море, зажатое в очень тесном пространстве. Да, вы прекрасно работаете в малом. Но, что это? Любви посвящена только одна строчка? Вот она, оказывается, какое немногословное божество! Но если достаточно одной строчки, чтобы удовлетворить всех любовников, то она должна быть очень длинной! Кто хочет стать искусным в этом деле, должен обладать широкой натурой. Любовь – это стремление к чувственному наслаждению, принимаемому за Абсолют.
И я стану намного галантнее, если узнаю об этом! У меня будет гораздо больше того, что сделает меня любимым! У меня появится намного больше красивых мыслей, чтобы поддержать разговор! Нет ничего столь прекрасного и столь полного, чем любовь, а между тем эта книга, фактически, показывает нам полностью высохший скелет, без приятной полноты и цвета. Если вся философия этого человека такова, – произнёс Филидор, взглянув на окружающих, – знаете ли вы, что я думаю? Что эта королева очень бедная и худая, королева, столы которой очень плохо сервированы».
Мой философ, разгорячившись, хотел поссориться с Филидором, но я, чтобы закончить эту тему разговора, которая стала тяжёлой, взяла свою лютню и сыграла несколько сарабанд. Филидор, со своей обычной беззастенчивостью станцевал их все. Потом мы заговорили о танцах. Я думала, что этим способом я устранила всякую возможность для спора, когда Поликсене пришла в голову лукавая мысль спросить меня, нет ли в моей книге таблицы танцев. «Месье, – сказала Поликсена философу, – вам следовало бы сделать это ради любви ко мне».
– Это очень легко, – не дав возможности философу ответить, сказал Филидор, – я избавлю его от этого труда. Сначала я представлю несколько общих суждений, чтобы показать необходимость или пользу танца. Сделаю я это после того как дам определение: танец – это размеренное движение тела под звуки голоса или музыкального инструмента. Он может быть или простым или характерным, или нижним или верхним. Затем я выделю его разновидности: сарабанды, бра́нли, куранты, балеты; я приведу различия в их шагах: слитный шаг, медленный шаг, прерывистый шаг, прыжок-антраша́. Прощайте, мэтры танца, – воскликнул Филидор, – когда моя таблица будет готова, всякий, кто её прочитает, станет искусным танцором!
Поликсена от всей души рассмеялась. Мой философ, раздосадованный, ушёл. Я выбежала за ним; я извинялась перед ним в прихожей, кажется, больше, чем была в состоянии сделать это. Он сказал мне, что всё это его нисколько не задело; что Филидор – это молодой человек, только недавно окончивший Академию, который хотел повеселиться; что он был бы порядочно обманут, если бы его сестра не оказалась откровенной кокеткой; что он ясно видит, что не сможет больше руководить мною в будущем; что он умолял меня освободить его от его обязанностей; что он пришлёт вместо себя одного из своих бывших учеников, который знает его мето́ду так же хорошо, как он сам. Я выразила ему тысячу благодарностей за ту доброту, которую он проявил ко мне. Да, мы расстались. Вот и начало истории, намного более приятной.
Мой философ, хотя он и не говорил иначе как таблицами, определениями и разделениями, был всё же удобен тем, что бывал доволен, когда его просто слушали, и не требовал ничего другого ни от меня, ни от женщин, которых он видел, кроме небольшого внимания, которого заслуживали его рассуждения.
Это не было прихотью его друга, которого Филидор считал судьёй их собрания. Он вёл себя галантно; он хотел внушить любовь, о которой говорил; иногда он вздыхал; он даже напевал мелодии, которых, по его словам, был автором, также хорошо, как произносил слова. Но он вообще завидовал всем мужчинам; он критиковал всё, что они говорили; он не мог найти никого, кто рассуждал бы так, как ему хотелось; все они были невежественными или легкомысленными. А самый наш пол, который среди честных людей считается священным и неприкосновенным, не был для него более привилегированным, чем всё остальное; он возомнил себя критиком всех красавиц, он вмешивался в разговор, чтобы судить о характере и складе ума, которыми обладала каждая, с такой большой самонадеянностью, что казалось, слушая его, что у нас не было изящества, кроме того, которым он милостиво наделял нас.
Это навлекло на него всеобщее проклятие всех женщин и всех мужчин, которые приходили ко мне в дом. Мне ничего не сказали об этом, потому что хорошо знали, что я проявила бы жалость к нему, и что я сделала бы заговор бесполезным, если бы он открылся.
Сарабанды, бра́нли, куранты, балеты – названия танцев.
(Окончание следует)