Недавно работал над текстом, написанным больше века назад одной весьма интересной дамой, путешествующей со своим мужем (военным при царской армии) и описывающей свои наблюдения в Китае. Себя она называет - W.
Советую, получите громадное удовольствие.
Публикую первую часть.
ИЗ ЖИЗНИ НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕИюнь 1900 г. — Март 1903 г.
________
Южно-Уссурийский край, Печилийская провинция, Япония и Южная Манчжурия.
_______
От Редакции.
Мы получили настоящее собрание переписки почти за целых три года (1900 — 1903 гг.), при следующем письме г-жи W., из одного местечка в южной Манчжурии:
"Предлагаемые письма принадлежат мне и моему мужу, и написаны они различным лицам, из разных мест Дальнего Востока, в период времени от июня 1900 г. — начало русско-китайской войны — по март 1903 г. — канун русско-японской войны. Так как Дальний Восток приковал к себе всеобщее внимание, по-видимому, надолго, то, я думаю, и наши скромные наблюдения могут быть прочтены не без интереса, тем более, что все сообщаемое нами — безусловная правда. Когда мы писали эти письма, нам и в голову не приходила мысль их напечатать, — и только позднейшие события и советы наших корреспондентов заставили меня подумать о том, чтобы собрать и привести в порядок всю нашу переписку. — W". [434]
1.
10-е июня 1900 г., Никольск-Уссурийский.
Воображаю, какие тяжелые минуты вы там переживаете, следя за газетными, часто лживыми известиями. Мы здесь тоже ничего не знаем, но, конечно, я могла бы вам кое-что сообщить, — например, то, что почти весь никольский гарнизон готовится к выступлению, но держится все это в секрете и, следовательно, по телеграфу передано вам быть не может. Вчера утром я писала М. и сообщала ему, что наш полк пока еще не трогают. А когда я в два часа дня приехала в лагерь, то узнала, что получена бумага о том, что половина нашего полка должна уйти... Куда? Это неизвестно. Здесь теперь существует такой порядок, что часть получает приказ готовиться, а куда пойдут — не говорят. Запечатанный пакет о месте назначения вскрывают только тогда, когда пароход с посаженными на него войсками выходит в открытое море. Приятно это сознание, что увозят половину, нет! всю твою жизнь, и ты не знаешь даже — куда?! О месте назначения ничего неизвестно, но предполагают, что наших свезут в Порт-Артур. Это было бы еще счастьем. Все-таки там, где уже стояли наши войска, имеются почта и телеграф. А то могут увезти в совсем новый, дикий, необитаемый пункт, откуда и переписки вести нельзя. Креме Порт-Артура, Таку и Пекина, по слухам, пошлют еще войска на линию манчжурской железной дороги для ее охраны. Затем, далеко не умолкли слухи о Корее, о том, что мы займем и ее.
Выступят, во всяком случае, не раньше 20-го этого месяца, и раньше того, как событие совершится, я телеграфировать не буду, так как все может измениться. Мы не знаем, что нам принесет следующий час, не только следующий день.
Я предполагаю остаться пока в Никольске, устроюсь с кем-нибудь из дам. А дальнейшее мое место жительства будет зависеть от событий: если разрешено будет семьям присоединиться к воинам, поеду туда, где будет Н., — а если нет, и история затянется — поеду, может быть, в Россию. Положение, как сами видите, очень неопределенное. Я еще никогда не была в такой переделке, и можете представить себе, как кошки у меня на душе скребут. Еще хуже нашего положение N. N. и его семьи. Как раз около того времени, когда предполагается выступление штаба полка, он ожидает [435] приезда своей семьи из Poccии (сам он недавно переведен в наши края и прибыл в Анучино только в апреле месяце). Легко может случиться так, что сегодня он уйдет, а на завтра приедут его жена и дети.
Сегодняшнюю ночь я провела в лагере, в бараке мужа, спала на его походной кровати. А для себя он приказал принести носилки, на которых вскоре, может быть, будут носить раненых. Вот она, жизнь солдата!
Расскажу еще, как некоторые офицеры относятся к грядущим событиям. На днях один пехотный офицер сказал следующее: "Что?! страшно сражаться с манзюками (от слова "манза" — манчжур, китаец)! Да наших пятьсот человек побьют их пятьдесят тысяч"!
Вчера другой молодой воин говорил мне: "Ну, ничего! оттаскаем манз за косы — только и всего"!
2.
12-го июня 1900 г., Никольск-Уссурийский.
Выдался вчера денек! Как я писала вам третьего-дня, половина нашего полка собирается в поход. Но мобилизация не была еще объявлена: это были, так сказать, мирные упражнения, к которым относится, надо полагать, также и бой под Таку. Между тем, каждый раз передавали все более и более тревожные известия. Стали рассказывать, будто русские выбиты из Таку, будто пал один подполковник, которого все отлично знали в Никольске (Все Это впоследствии оказалось ложью). Можете представить себе, как волновали все эти слухи! А тут еще командир полка, уехавший с утра к командующему войсками, не возвращался. По мере того как росла тревога в сердцах офицеров и их жен, сгущались и тучи на небе и принимали какой-то угрожающий вид. Наконец, часам к двум приехал в лагерь командир, и в ту же секунду полил.... не дождь — нет, целый потоп. Раздался звук трубы, призывающий офицеров в командирский барак, и как будто в ответ ему блеснула такая молния и грянул такой гром, что лагерь содрогнулся — это был первый удар грома в течение дня. Командир собрал офицеров, чтобы объявить им о мобилизации, о том, что весь полк идет в поход и что сейчас приедут командующий [436] войсками и священник, и будут служить молебен. А дождь продолжал лить как из ведра, молния сверкала, гром грохотал, и казалось, Бог сердился на людей, затевающих войну. Никогда еще я не видала такого соответствия между погодой и тем, что совершалось на земле, что происходило в сердцах людей.
Молебен был назначен в офицерской столовой. В несколько минут дождь превратил дорогу в почти непроходимое болото, но я все-таки отправилась в столовую. Во-первых, в такую минуту мне хотелось послушать молитву; во-вторых, мне хотелось, если возможно, не расставаться с мужем. Все эти дни, несмотря на то, что я жила в лагере, мы мало виделись, так как он все время был занят: снаряжал свои двуколки, фельдшеров и т. п. Кроме того, целыми днями у нас в бараке толпились офицеры и две барыни, так же, как и я, приехавшие к своим мужьям. В-третьих, мне хотелось посмотреть, как молятся люди, идущие на смерть... И что же? Молебен, как молебен! Священник призывал на них Божье благословение, желал им всем вернуться целыми и невредимыми... Лица почти у всех молящихся были или казались равнодушными: "едва ли сотый понимал, что тут происходило"!
В ту же ночь половина полка выступила тремя эшелонами. Первый эшелон двинулся из лагеря в шесть часов вечера, в два часа ночи ушел второй и в четыре часа утра — третий эшелон. Погода все время была невероятная: темень непроглядная, грязь невылазная, и проливной дождь не прекращался ни на секунду. Бедные люди промокли, буквально, до нитки, в таком виде были посажены в вагоны, промокшими приехали во Владивосток, и там, во все время нагрузки, говорили, была такая же дурная погода.
3.
28-го июня 1900 г. Никольск-Уссурийский.
До сих пор сидим в Никольске и находимся в полнейшей неизвестности. Вы уже знаете, что половина нашего полка ушла в Таку. Сели они на пароход 14-го числа. После этого мы ждали, что вскоре и нас уберут куда-нибудь. Но вот уже прошло сколько времени, а мы все еще не знаем, что с нами будет. Оставшаяся часть полка разбросана в Южно-Уссурийском крае, и предположениям о том, что будет с ними и с нами — штабом полка — нет конца. Впрочем, [437] трудно что-либо предвидеть, и нельзя рассчитывать даже на завтрашний день. Судьба отдельных единиц совершенно неизвестна. Из вышеизложенного вы видите, в каком неопределенном положении мы находимся. Пока мы поселились у одной знакомой дамы из пехотного полка, муж которой ушел в Таку. К нам присоединилась еще одна барыня из нашего полка, и вот коротаем время. Квартира довольно удобная, прислуги достаточно; имеем в своем распоряжении лошадь и пролетку. Все лишние вещи сданы в полковой склад. Сидим и ждем, что будет.
Итак, вооружитесь терпением и знайте, что на расстоянии все кажется гораздо страшнее,чем оно на самом деле. Насколько здесь не страшно, можете судить по тому, что здесь сейчас подвизается приезжая малороссийская труппа и, говорят, делает сборы.
4.
6-го июля 1900 г., Никольск-Уссурийский.
Сегодня пишу вам накануне большого события: завтра утром штаб полка и в том числе Н. отправляются морем в Порт-Артур, а куда дальше — неизвестно. Я иду провожать во Владивосток. Думают, что штаб полка так и останется в Порт-Артуре, и если так окажется, я уеду туда. Теперь постараюсь в кратких чертах изложить, что мы пережили за это время. Если вы помните, часть полка выступила из Никольска при ужасной погоде. На другой день в лагере было, конечно, страшно тихо и уныло. Насилу дождалась я извозчика и уехала в город. Заехала я к г-же А., у которой, еще до мобилизации, наняла комнату со столом на целое лето. Хозяйки не было дома, так как она уехала во Владивосток провожать своего мужа. На другой день в ту же квартиру приехал офицер с женой и с массой вещей — он призван в Никольск мобилизацией, а затем у нас начались картины из "Войны и Мира" Толстого. Во всех комнатах валялись вещи (это в чужой квартире и в отсутствие хозяйки); наши вестовые (числом четыре) шмыгали взад и вперед по разным делам и совсем без дела. Я вынуждена была взять на себя обязанности хозяйки.
В городе на каждом шагу тоже военные картины. Везде формируются всевозможные обозы. Всюду лошади, телеги, двуколки, пушки и — "пушечного мяса" без конца. Большинство [438] взрослого населения призвано под ружье, и эти запасные — бузуи, как их здесь называют — встречаются везде и всюду в пьяном, безобразном виде, и при встречах с этими "защитниками" сторонишься гораздо дальше, чем при встречах даже с китайцами. Действительно, буйства "бузуев" приводили жителей в трепет. Так, однажды, они начали было громить базар, при чем было убито по одним сведениям — два, по другим — четыре китайца-торговца. Также была убита одна шестилетняя русская девочка... и убийцей оказался один из этих охранителей общественной безопасности.
Была объявлена конская повинность, и на так называемой Новой площади, недалеко от нашей квартиры, принимали лошадей. С раннего утра там толпились сотни лошадей и их хозяева. Так продолжалось несколько дней. Все эти дни почти невозможно было достать извозчика (а грязь после дождей стояла невылазная), потому что лошади частью были забраны на "военную службу", частью были спрятаны своими хозяевами.
О военных действиях ничего не сообщаю вам, потому что, пока мое письмо дойдет до вас, о нынешнем положении вещей будет забыто; да и сейчас мы знаем не больше вашего. Слухам и сплетням верить нельзя, а телеграммы в газетах вы тоже читаете.
С течением времени город принял почти свой нормальный вид. Обозы и пушки почти все ушли; запасные одеты в мундиры и маршируют стройными рядами; извозчики опять появились на улицах, и по внешнему виду трудно догадаться, что близко от нас война, — льется человеческая кровь. Только вид множества пустых казарм и квартир в крепости, где вообще расположены войска и где мы теперь живем, да побледневшие и похудевшие лица дам напоминают о том, что не все благополучно. Когда наши дамы сходятся, то только и слышишь, что охи да стоны, и все это ужасно действует на нервы. Тут есть одна старушка, три сына которой ушли в поход, и молоденькая симпатичная девушка, проводившая горячо любимого жениха. А сколько жен, сколько матерей многочисленных малюток, дрожащих за своих мужей!
5.
3-го августа 1900 г., Никольск-Уссурийский.
.....Так, в волнении и в ожидании дальнейших событий
прошло еще несколько дней. Наконец, приходит бумага: штабу, [439] остальной части полка отправиться во Владивосток?», с тем, чтобы там грузиться на пароход. На другой день, утром, все находившиеся в Никольске члены нашего полка — мужчины и дамы — были на вокзале. Большая часть жен провожала своих мужей во Владивосток. На вокзале мы узнали грустную новость: был убит молоденький и чрезвычайно симпатичный офицер на рекогносцировке; вместе с ним убиты два нижних чина. Известие об этих первых жертвах, полученное к тому же в момент отправления наших в поход, произвело тяжелое впечатление. У всех дам заблестели слезы на глазах, лица мужчин стали еще серьезнее... У всех нас в памяти была сцена, как покойный просился в поход. Дело в том, что все прикомандированные к чужим полкам офицеры получили приказание вернуться к своим частям. Покойный был один из таких прикомандированных. Но так как его полк еще не получил приказа о выступлении, а он горел желанием сразиться, то и стал просить нашего командира, чтобы тот выхлопотал ему у командующего войсками разрешение идти с первым эшелоном нашего полка. Командир привез ему это разрешение в то время, когда мы все сидели за обедом в общей столовой. Будущий герой наш был настолько еще юн, что, несмотря на присутствие товарищей и дам, запрыгал от радости как ребенок: точь-в-точь как Петя Ростов, когда ему разрешили идти на войну. В довершение сходства с Петей Ростовым прибавлю еще один маленький эпизод. Он отправился, бедный, в эту ставшую для него роковой рекогносцировку вечером, перед ужином, и просил оставшихся товарищей, чтобы ему непременно оставили компот, сладкое блюдо... Помните у Толстого: "я так люблю сладенькое"?.. Мы, дамы, отправились во Владивосток пассажирским поездом, а мужья часа через два двинулись туда же на воинском поезде.
От Никольска до Владивостока всего четыре часа езды; но воинский поезд должен был прибыть только поздно ночью. Чтобы как-нибудь убить время, мы вечером отправились — куда бы вы думали? — в театр, в оперу! Вот оно, женское легкомыслие! Никогда в жизни не видела я такого "Фауста". Несмотря на то, что нам было совсем не до смеха, несмотря на трагический сюжет оперы, мы хохотали до слез — так наивно изображали во Владивостоке знаменитую оперу. A пение! Одна Маргарита хорошо пела, но зато она была непозволительно дурна собой, — и нужно было слушать ее, закрыв глаза. А Фауст так фальшивил, что положительно стыдно становилось [440] за него. Туда же, в театр, пришли и наши мужья, прямо с поезда, запыленные, как и подобает воинам на походе; — мы оставили записку в гостинице о том, где мы, на случай, если бы мужья приехали раньше, чем мы вернемся из театра.
На другой день, с раннего утра, началась погрузка на пароход. Мы, жены, пришли, конечно, туда же, и так как отплытие было назначено на семь часов вечера, мы предполагали целый день провести на пароходе. В час дня мы все сидели в кают-компании, за завтраком — грузился штаб нашего полка и еще одна воинская часть, кроме того, на пароходе были частные пассажиры, — как вдруг является комендант пристани и громко заявляет: "Кто из вас, господа, из NN полка? Получена телеграмма о том, чтобы разгрузиться. Вы возвращаетесь в Никольск впредь до особого распоряжения". Нечего греха таить — мы, жены, не были в претензии за эту телеграмму. На другое утро мы уже все сидели в поезде, который шел в Никольск.
Прошло еще две недели в беспокойстве и в ожидании, и вот вторично получен нашим штабом приказ о выступлении. Опять мы в поезде, опять — во Владивостоке, и на этот раз наши грузятся уже с тем, чтобы уйти — второй отмены распоряжения трудно было ожидать.
Быль серенький, ненастный день. Моросило и дул неприятный ветер. До семи часов вечера продолжалась погрузка. Пароход попался скверный, грузовой. Мы приходили и уходили с него. Наконец, настал момент отъезда. Передать то, что мы испытывали, нет никакой возможности. Еще и еще прощались мы... Наконец, когда нас пригласили сойти с парохода, некоторые мужья сошли с нами на берег, чтобы побыть вместе еще хоть несколько минут... Но вот свисток. Последнее объятие. Мужчины быстро вбегают на пароход. Сходни поднимают, и громадное, неуклюжее судно начинает медленно поворачиваться. На палубе стоят наши мужья и машут белыми фуражками. Мы, группа осиротевших женщин и детей, стоим на берегу и сквозь слезы, застилающие наши глаза, и сквозь мелкий дождь и сумрак надвигающегося вечера, смотрим на дорогие нам лица. Наконец, якорь поднят, пароход быстро удаляется в море... Дождь полил сильнее... Еще несколько минут, и все исчезло из глаз... [441]
6.
9-го августа 1900 г., Никольск-Уссурийский.
Н. выехал, как я писала, 30-го июля, в семь часов вечера. Поплыли они на отвратительном грузовом иностранном пароходе. Из Владивостока они должны были зайти в форт Посьет (стоящий от Владивостока на восемь часов хода), чтобы там принять еще одну маленькую часть полка и полевой бригадный лазарет. Представьте же себе наше общее горестное изумление, когда мы узнали из газет, что в назначенный срок их не было в Посьете. Беспокойству нашему не было пределов. Но затем получились письма, из которых мы узнали, что пришли они в Посьет только 1-го августа, а ушли только 3-го утром. Причина — непроницаемые туманы, и кроме того, оказалось, что капитан впервые плавает в этих морях и не знает даже порядочной карты восточно-азиатского побережья. И такому капитану доверяют столько жизней, и отпускают пароход без конвоира, без путеводителя и даже без порядочной карты!
Вследствие тумана они бросили якорь, простояли на одном пункте более суток, и когда туман рассеялся, оказалось, что пароход стоит всего в ста саженях от знаменитого Гамова мыса, который называют "Могилой пароходов": столько кораблекрушений около него произошло! Но это еще ничего. Это было и благополучно прошло. А вот теперь... В ночь с 5-го на 6-е августа разразилась страшная буря, по здешнему "тайфун". Где она их настигла, где трепала, выдержал ли пароход — Бог знает! Может быть, давно уже все погибло. По расчету времени, если бы не тайфун, они должны были вчера прибыть в Таку. И муж, и командир — оба обещали телеграфировать о своем прибытии. Когда ждать этой телеграммы, и получится ли она?..
Я же ем, сплю и живу, как ни в чем не бывало, между тем как знаю наверное, что Н. подвергался смертельной опасности, и не знаю, понятия не имею о том, перенес ли он ее.
Конечно, находят минуты отчаяния; бывает и так, что ночью вскакиваешь в ужасе, — но в общем живешь как ни в чем не бывало...
Вчера, не успела я еще кончить письмо, как ко мне прислали с известием, что в газетах есть телеграмма о том, что ранен В., муж той госпожи, у которой я раньше жила. [442] Пришлось к ней поехать., Я провела там ночь и вернулась только сегодня к обеду.
Можете себе представить все эти картины, разговоры, сцены. Сейчас опять иду к ней. Она уезжает сегодня вечером или завтра утром в Порт-Артур. где надеется разыскать своего мужа. По слухам, он ранен в грудь навылет.
7.
20-го августа 1900 г., Никольск-Уссурийский.
Навещая бедную В., я получила возможность навести справки о Н. У нее я встретила совершенно случайно одного морского врача, приехавшего всего на один день в Никольск. Как моряку, ему легко было справиться о пароходе, и он, приехав во Владивосток, разузнал все и прислал мне телеграмму о том, что пароход, на котором ушли наши, благополучно прибыль в Таку. Слава Богу! Никогда я не забуду этого доброго, милого врача, которого видела только один раз в жизни, и то в течение нескольких минут. Г-жа В. решила отправиться на розыски мужа, живого или мертвого.. Но это было не так-то легко выполнить — ведь женщин совсем не пропускают на театр войны. Губернатор Приморской области отнесся сочувственно к горю г-жи В. и выдал ей бумагу о том, что муж ее, действительно, ранен, и что она едет к нему. Запасшись такой бумагой, она отправилась во Владивосток. Но тут иначе посмотрели на ее положение, и ни один капитан парохода не решался принять ее на борт, так как было строгое распоряжение о том, чтобы женщин не перевозить в Китай. А между тем, досужие люди стали передавать бедной женщине ложные, как потом оказалось, слухи о смерти ее мужа. Достоверно ничего не было известно, и бедная В. теряла голову. Наконец, кто-то надоумил ее обратиться к адмиралу, командиру порта. Адмирал слывет суровым человеком, и В. с трепетом направилась к нему. Но он отнесся к ней по-человечески, и в тот же вечер она находилась уже на одном из наших броненосцев (Через некоторое время она разыскала своего мужа в госпитале в Таку, поправляющимся). [443]
8.
11-го августа 1900 г. — Бивуак у г. Таку.
(Из письма Н. W.)
...Снилось ли кому-нибудь из нас, что я буду сидеть на берегу р. Пэй-хо, по дороге в Пекин, и оттуда буду писать вам письма? И это оказалось не сном, а действительностью. 30-го июля я отправился из Владивостока на голландском пароходе; вчера мы пришли в Таку, а послезавтра уезжаем по железной дороге в Тьянцзин, а оттуда — в Пекин. Далеко ли я зайду? Где остановлюсь? Все это пока неразрешимые вопросы.
Вы себе представить не можете, в какой обстановке я теперь нахожусь. На узкой полосе земли, между р. Пэй-хо и полотном железной дороги, расположились бивуаком части армий всех европейских государств, Америки и Японии. Мимо палатки моей постоянно снуют солдатики всех этих государств, и так как мы — союзники, то каждый солдатик, проходя, непременно отдает честь. С одной стороны, французы играют "Боже, царя храни", а с другой — наши оркестры наигрывают "Марсельезу". Бедные китайцы, которые здесь остались, исполняют роль рабочего скота. Они, полунагие (а дети до 10 — 12 лет совершенно нагие), таскают тяжести с пароходов на железную дорогу и обратно, и при этом очень весело и приветливо улыбаются.
Война с китайцами — нечто небывало-странное. Вооружены они прекрасно, укрепления их — последнее слово науки. Но воевать они не любят; военное звание в их глазах — что-то позорное. Покупая у цивилизованных народов opyжие и позволяя им строить форты, они, вероятно, воображали, что этим они откупаются от нашествия "варваров", а поэтому и не думали научиться владеть приобретенным оружием. Теперь, когда эти "варвары" пришли, они изумлены их нахальством. Вчера, входя в устье р. Пэй-хо, мы были поражены грандиозностью укрепления ее берегов. Европейские войска не отдали бы их дешево. А тут... Встречаются китайцы с союзниками, на почтительном расстоянии постреляют, затем исчезают, да так основательно — точно сквозь землю проваливаются. А мирные жители прячутся в колосья. Но так как это война, следовательно, надо же кого-нибудь убивать, то, за неимением настоящего неприятеля, союзники убивают мирных жителей до [444] грудных детей включительно. Вот почему вы читаете в газетах, что союзники потеряли 10 человек и убили 1.000 — и это верно. При этом умалчивают только, что убивали не только взрослых (и между ними, может быть, и нескольких солдат), но и стариков, и женщин, и детей. И в этом спорте соревнуются союзники без исключения (Единственным почти исключением является бой под Тьянцзином, где китайцы, действительно, оказали серьезное сопротивление, и там союзники в один день потеряли до 700 человек).
9.
27-го августа 1900 г., Никольск-Уссурийский.
Дней десять назад, я получила письмо от Н., посланное с рейда, в Таку. Как я и писала вам 9-го августа, они перенесли сильную бурю, но, слава Богу, В. не особенно страдал, а пароход молодецки справился с тайфуном. Пароход на деле оказался хуже, чем с первого взгляда. Офицеры помещались отвратительно, нижние чины — ниже всякой критики. А уж как были размещены бедные лошади — так и слов нет! К счастью, Н. имел хорошее помещение. Капитан уступил свою каюту командиру полка, а командир пригласил Н. и еще двоих. Главная выгода помещения заключалась в том, что оно находится в центре парохода, где меньше всего ощущается качка.
Почтово-телеграфная часть у нас организована отвратительно. Мы еще получаем письма от наших мужей, но они, говорят, вовсе писем не получают, так — пятое через десятое. О телеграммах и говорить нечего: нет возможности ни посылать, ни получать их. А между тем, сражающееся бок-о-бок с нами немцы чудно устроились в этом отношении: у них каждый солдат может даром уведомить свою семью по телеграфу о происшедших с ним переменах. Завидно делается, когда читаешь об этом.
Доходят ли до вас правильные известия об этой войне? Знаете, ли вы, что это за бойня, за массовое избиение китайцев? Говорят, в Благовещенске потопили в Амуре 3.000 китайцев с женами и детьми. И это были мирные граждане, от которых город имел более 40.000 рублей дохода в год. Это — факт. Производится официальное расследование по этому делу... [445]
10.
18-го сентября 1900 г., Никольск-Уссурийский.
...Н. пишет, что весь их поход — "беззаботная прогулка", только сопровождаемая многими лишениями, в виде отсутствия порядочной пищи, питьевой воды (в Пэй-хо вода — густоты и цвета шоколада), помещений для сна. Затем, он сообщает, что несметные богатства разграблены и перешли в руки европейского воина. Генералы и офицеры не отставали от солдат, и беззастенчиво рассказываются многие случаи обогащения золотом, серебром, драгоценными камнями, мехами... Европейцы, в деле угнетения китайцев и грабеже, как и во всем, идут далеко впереди нас. Приведу вам некоторые места из последнего письма Н. (письмо это написано во время похода между Янцзуном и Пекином):
"Ты представить себе не можешь, что за странный народ китайцы. Идем мы все время по неудобной, насыпной дороге — по-видимому, это — дамба, вышиной от 2-х до 4-х саженей и шириной с обыкновенное наше шоссе. Дамба эта идет зигзагом вблизи (от 1/2 до 2 верст) р. Пэй-хо и параллельно ей. Ее назначение, по-видимому, — предохранять местность от наводнения. Так, вот, мы идем по возвышенности, и с обеих сторон — сплошные, насколько хватает глаз, засеянные гаоляном (род крупы, которым питаются люди), кукурузой и проч. поля. Я, кажется, писал уже тебе, что гаолян здесь такой вышины, что всадник на лошади на нем спрячется так, что его и не увидишь. Будь китайцы хоть сколько-нибудь воинственны, они всю соединенную армию перестреляли бы по одиночке: стрелять в гаолян нет смысла, так как не видишь, в кого стреляешь. Мало того, на расстоянии от 1/2 до 2 верст друг от друга расположены деревни. Они не велики, но это — сплошные муравейники с зигзагообразными узкими щелями-улицами. Каждая пядь земли в такой деревне — это маленькая крепость, откуда тебя безнаказанно могут поразить пулей. И все это они бросили, и очертя голову побежали перед горстью людей. А эта цивилизованная горсть, ничтоже сумняшеся, шла вперед и убивала мирных жителей, которые повинны только в том, что не успевали вовремя убежать. Ты представить себе не можешь, какое омерзение вызывают эти так называемые цивилизованные нации: французы, англичане и проч. Они не имеют своих обозов, и поэтому ловят мирных [446] китайцев и заставляют их носить свои тяжести, и как еще навьючивают их, и бьют, и убивают за то, что те якобы лениво работают!.. Вот и видишь картины из не очень далекого прошлого, из быта рабовладельцев и торговцев неграми: идет целый караван полуголых китайцев, согнутых в три погибели под тяжестью своих нош и обливающихся потом, а их конвоируют два-три флегматических немца, или француза, или англичанина. По дороге то и дело валяются трупы китайцев: большая часть из них — это убитые носильщики. Больше всего поражают французы. В то время, как мы вовсе не останавливаемся в деревнях, избегая грязи и заразы, французы и японцы преспокойно располагаются в разрушенных городах и деревнях, среди грязи и смрада от разлагающихся трупов животных и людей. На бивуаках они целыми днями бесцельно бродят, роются в развалинах и ищут добычи, оставшейся после шедших впереди. По пути они пристреливают свиней и собак... Вообще, они любители стрелять"...
11.
22-24 августа 1900 г., Пекин.
(Из письма Н. W.)
С пяти часов пополудни вчерашнего дня мы находимся в Пекине. Разве это не странно?
К городу пробираешься по невозможно испорченной грязной дороге. Предместий никаких. Унылая равнина разнообразится только прелестными парками с правильно посаженными холеными деревьями: это — фамильные кладбища. Поражает стена, которой обнесен город. По рассказам, местами ее ширина доходит до 15 — 20 саженей; и действительно, целые роты наши бивуакируют на ней.
Сам город неописуемо грязен. Самая фешенебельная часть — это улица посольств, напоминающая захолустную улицу Варшавы, и то — старого города.
Поместили нас в здании здешней высшей школы (университета). Это — длинные деревянные 1 1/2 этажные постройки, разделенные во всю длину коридором, по обе стороны которого расположены отдельные маленькие каморки, в 1 1/2 квадр. саж. каждая. В этих-то каморках китайские чиновники, приезжающие в Пекин для сдачи экзамена на высший чин, взаперти готовили свои письменные работы. Когда подъезжаешь к [447] университету, — впрочем, как и ко всякому пекинскому зданию, за немногими исключениями, — то и не подозреваешь, что скрывается за глухой стеной забора и более или менее расписными воротами. А за этими воротами — мощеный квадратный двор, и против ворот — здание с крыльцом посредине. За первым двором следует второй с таким же зданием и т. д. с полверсты. В зданиях университета помещаются в настоящее время: три казачьих сотни, полевой и бригадный госпитали, отрядный штаб со всеми служащими и квартира генерала Линевича — и все еще есть место.
Мы с командиром полка остались недовольны отведенными нам квартирами и сами перебрались на другую квартиру. Теперь мы занимаем, по-видимому, один из самых богатых буддийских. монастырей, и настоящее письмо я пишу в одной из комнат настоятеля. Чтобы дать вам представление об обстановке занимаемого нами дома, скажу только, что кроме шелка и резной мебели из красного и черного дерева, других вещей здесь нет. А что это за резьба! В жизни не видел я такой тонкой работы и таких изящных рисунков! Полы из графита. Веранды и наш дворик выложены мрамором. Таких домиков, но с несколько более простой обстановкой — множество. Без преувеличения можно сказать, что монастырь этот занимает площадь в квадратную версту. А сколько богатств здесь было! По обломкам мебели и статуй богов, по массе шелковых вещей, которые грудами набросаны во всех дворах, можно составить себе приблизительное понятие о том, что отсюда унесено. Осталось ведь только то, что в глазах победителей не имело никакой ценности. О великолепии внутреннего убранства храмов и говорить нечего. Но божества отвратительны по внешности...
12.
26-го августа 1900 г., Пекин.
(Из письма Н. W.)
...Сегодня, после обеда, мы узнали, что главнокомандующий едет осматривать императорский дворец. Мы и пристроились к нему, и сейчас только вернулись, проездив часа три. Сам осмотр был так тороплив и поверхностен, что невозможно было получить цельного впечатления. Признаться, я ожидал большего, чем нашел.
Дворец обнесен громадной каменной стеной, [448] выкрашенной в красный цвет. Сейчас же за стеной — ряд фанз, только более вычурных, чем обычно. Далее — внутренний двор, вокруг которого идет глубокий и широкий канал, весь заросший лотосом. Через этот канал ведет мраморный очень красивый мост. Сам дворец императрицы — это легкая двухэтажная постройка, вся покрытая волочеными узорами в китайском вкусе. Большинство мелкорешетчатых окон заклеены бумагой и изнутри завешены голубыми занавесками, так что мы все время шли по какому-то темному лабиринту из маленьких комнат, украшенных богатой резьбой и уставленных бесчисленным множеством часов и музыкальных ящиков разнообразной величины и качества, начиная от самых аляповатых и кончая самыми изящными. Масса художественных изделий из камня и бронзы, масса старинных сосудов, великолепных клуазоне. Но еще больше валяется пустых футляров, из которых вещи уже разошлись по рукам.
Мы были в аудиенц-зале, дальше которой европейцы не допускались до 1902 г.; побывали и в новейшей аудиенц-зале; посидели на тронах богдыхана; были в той зале, где императрица принимала посольских жен; видели железную дорогу, которая проходит внутрь дворца; посидели в вагонах, которые больше похожи на паланкины. Наконец, мы прошли во дворец императора. Он находится на отдельном острове. К нему вел мост, который был снят из опасения, чтобы пленник не убежал (в то время император был отлучен от престола). Теперь на место моста положены три доски, по которым мы и прошли. Этот дворец гораздо меньше и проще дворца императрицы. Там, между прочим, лежит книга, в которой император отмечал победы своих войск и числа убитых европейцев... И у него повсюду масса безделушек...
Дворцовым аллеи усажены... подсолнухами, а по бокам, на лужайках, всюду растут фигурные тыквы в трельяжах. Эти же тыквы во множестве лежат во всех комнатах дворца. Говорят, императрица одаривала ими гостей и приближенных. Тыквы у них — символ счастья и многоплодия, а последнему китайцы усердно поклоняются...
Не волшебная разве сказка, что я очутился в Пекине, гуляю по дворцам богдыхана, как у себя дома, и сижу на его троне? Внутренний дворец — ведь это святая-святых; в некоторых помещениях европейцы не бывали даже в самое последнее время, туда не допускали даже высокопоставленных китайцев... [449]
13.
10-го сентября 1900 г., Пекин.
(Из письма Н. W.)
...8-го сентября у нас происходило открытие лазарета Кр. Креста, и я обязательно должен был присутствовать на этом торжестве. Если Иван Александрович Хлестаков составлял пульку двум — трем посланникам, то я пил шампанское со всеми послами. Лазарет Кр. Креста занял прелестнейшее помещение. Говорят, это был дворец принца Ли. Замечательно, что снаружи и не догадаешься, что перед тобой дворец, а не обыкновенная китайская усадьба. "Едешь туда вдоль глухой высокой каменной стены, одна сторона которой равняется двум верстам (Это стена собственно китайского города). Затем въезжаешь в такой узкий переулок, что два верховых еле могут ехать в ряд. Въезжаешь в ворота и опять упираешься в глухую стену. Затем, по бесконечному лабиринту, с обеих сторон которого тянутся невзрачные постройки, попадаешь во внутренний двор, обстроенный по краям легкими, довольно вычурными зданиями. Между ними разбросаны искусственные скалы, гроты, беседки и проч. Много зелени. В этих бесчисленных постройках и разместился лазарет, собственно палаты для больных. Все это очень чисто и элегантно. Жаль только, что, в лазаретных целях, пришлось выломать всю богатую резьбу.
После молебна, на котором присутствовали все послы, продемонстрировали нам помещения, затем предложили шампанское, фрукты и чай. Исключительно для русских были отдельно приготовлены водка я закуска. Один из врачей сфотографировал нашу группу.
(Окончание)
ИЗ ЖИЗНИ НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ
Июнь 1900 г. — Март 1903 г.
_______
Южно-Уссурийский край, Печилийская провинция, Япония и Южная Манчжурия.
(См. выше: апр., 433 стр.).
_______
19.
28 января 1901 г., г. Шанхай-Гуань.
Хочу описать вам под свежим впечатлением, что мы переиспытали третьего дня. Весь вечер 26-го января мы беседовали на тему о войне. Б. рассказывал о своих впечатлениях под Тянцзином, как там бывало жарко, и как свирепеют люди в бою. Он рассказывал, как командовавший сводным полком японский полковник собственноручно рубил направо и налево и затем хвастался окровавленными кителем и манжетами. Все это было белоснежно перед сражением и покрыто кровью после него. Казаки наносят шашкой такие страшные удары, что просто не верится. Напр., одним ударом рассекают голову до позвоночного столба; перерубают человека пополам, так что совершенно отделяется верхняя часть туловища от нижней! И тому подобные милые воспоминания. Только что мы разошлись, взволнованные всем услышанным, [6] и я принялась за письмо, как услышала, что стучатся к нашему соседу И. (он временно командует полком, по случаю отъезда командира полка) и докладывают: “В. в-иe! экстренная бумага от начальника отряда"! Почему-то я сразу подумала, что это — известие о появлении китайцев. Муж, конечно, сказал: “пустяки"! Но оказалось, действительно, распоряжение о том, чтобы немедленно отправить взвод по железной дороге (в первые минуты говорили — за десять верст), в помощь осажденным китайцами стрелкам. Легко представить себе переполох, который поднялся в нашей мирной “Белогорской крепости"! Через полчаса взвод был уже готов и выступил ни вокзал под командой К., жена которого с ним живет тут же. Назначен был, собственно, С., но он был на именинах в форте № 7. Вскоре, впрочем, он нагнал ушедших. О назначении С. в поход тоже хочу сказать несколько слов. Как раз в тот же день, 26-го янв., Б. принес группу, в которой снята его жена с тремя офицерами: Г., Сл. и С. Из них двое первые убиты в настоящую кампанию — невольно приходило в голову, что очередь за С. Кроме того, мы вспомнили, что он еще раз снимался в группе с двумя другими, тоже ныне уже не существующими офицерами. Это были два его приятеля-артиллериста, оба кончившие свою молодую жизнь самоубийством. После того, как второй из вышеупомянутых офицеров покончат с собой, С., — как рассказывал все в тот же день, 26-го янв., Б., — сказал: “теперь очередь за мной"! Если я прибавлю, что С. — всеобщий любимец, le fils du regiment, как его называли в полку, — вы поймете, почему нервность всех нас должна была увеличиться. Была еще одна причина: в тот же день, в пять часов пополудни (бумага начальника отряда была получена в одиннадцать часов вечера), уехал в Цзичжоуфу наш младший врач, и он обязательно должен был проезжать ту станцию, где, по слухам, китайцы осаждали стрелков. А молодой человек он очень пылкий, страшно здесь тоскует, не участвовал ни в одном деле и все жаждет сильных ощущений. В командировку он уехал тоже прямо с именин, вооруженный револьвером и шашкой. Перед отъездом он все твердил: “я дешево не отдам свою жизнь", хотя никто и не думал тогда, чтобы существовала какая-нибудь опасность. Снарядив своих, наш командующий полком поехал к начальнику отряда и вернулся со следующими вестями. Несколько дней тому назад рота стрелков, производя рекогносцировку, наткнулась на многочисленную шайку [7] боксеров. Произошла стычка; рота потеряла четыре человека убитыми, восемь — раненными: два офицера контужены. 26-го января полк отправил взвод с хором музыки, хоронить покойников, и вот тут их окружили китайцы (как оказалось в действительности, дело происходило в ста верстах от Шанхай-Гуаня), и они присылали телеграмму за телеграммой, прося помощи. Был сформирован отряд: рота стрелков, полусотня казаков и две душки, и все это двинулось на помощь стрелкам. Кроме того, начальник отряда рассказал, что днем к нему явились два китайца и предупредили, что завтра, т. е. 27 числа, произойдет нападение на Шанхай-Гуань. Положим, предполагаемому нападению на нас никто не придавал особой веры. Здесь около трех тысяч союзных войск: кроме того, в любое время может быть высажен десант со стационеров, так что трудно допустить, чтобы китайцы отважились напасть на нас, тем более, если принять во внимание, как они показали себя в настоящую кампанию. Но... кто их знает! Может быть, они в самом деле собрали большую армию и вдруг нагрянут из-за гор!.. Никто не лег в эту ночь раньше двух-трех часов. На следующий день. т. е. вчера, случилось еще одно маленькое происшествие. Нижние чины, уехавшие с утра за дровами, вернувшись, привезли с собой боксерскую пику и много очень револьверных патронов, а владелец пики и патронов удрал у них на глазах. Это еще ни разу не случалось с тех пор, как мы тут! Признаюсь, мне стало очень страшно... Такое напряженное состояние продолжалось часов до семи вечера, когда были получены телеграммы о том, что весь отряд благополучно возвращается домой. Слава Богу! Они вернулись ночью: я не дождалась их возвращения, но знаю уже, что это была ложная тревога. Рота пехоты, действительно, наткнулась где-то на китайцев и понесла потери. Но что касается дальнейшего, то это было плодом... “излишней осторожности" одного ротного командира, чтобы не сказать больше...
20.
31 января 1901 г., Шанхай-Гуань
Расскажу вам о смотре, который произвел здесь союзным войскам Вальдерзее. Вероятно, вы увидите иллюстрацию этого парада, так как его снимали фотографы всех наций. Парад был блестящий, в нем принимали участие войска семи [8] держав: немцы, англичане, французы, японцы, русские, австрийцы и итальянцы. Сначала решали трудный вопрос, в каком порядке пропускать войска церемониальным маршем. Решено было — в алфавитном порядке, по наименованию государства И так они и дефилировали: Deutschland, England, Frankreich, Italien, Japan, Oesterreich, Russland. Наши прошли в хвосте, и хотя казаки лихо промчались перед командующим всеми союзными войсками и удостоились от него “спасибо", но производили “серое" впечатление, благодаря серому цвету своих шинелей и отсутствию блеска в обмундировке. Некоторые войска очень живописно и красиво одеты. Например, зуавы: у них турецкий костюм — широчайшие красивые шаровары, темно-синие куртки, вышитые красными шнурами, на головах — красивые фески. Еще лучше красные сипаи. Во-первых, это все рослый народ, с темно-бронзовыми лицами и черными курчавыми бородами. Нижняя часть их туалета — темная; зато великолепные ярко-красные куртки и такие же тюрбаны так и сверкают на солнце и очень идут к лицам их типа. Парад был красив кроме и, того, внушителен, так как показал воочию, что гарнизон Шанхай-Гуаня — порядочная сила.
Недавно муж познакомился с губернатором Шанхай-Гуаня — “фудутуном" — и стал его просить, чтобы он позволил мне познакомиться с его женой, — мне давно уже хотелось побывать в зажиточной, интеллигентной китайской семье, посмотреть их быт. Представьте себе, — ни за что не позволил! Домашний быт китайца — святая святых, куда он не допускает никого чужого, и только в прошлом году, в первый раз от сотворения мира, китайская императрица принимала европейских дам. Сначала “фудутун" сказал, что нельзя допустить к его жене переводчика-мужчину — нужна женщина. Оказалось, что таковая имеется: жена одного офицера, говорящая по-китайски. Когда он узнал, что с этой стороны потерпел поражение, то стал уверять, что жене его некогда, — она все занята детьми; кроме того, жена его грязная, дети грязные и т. п. отговорки. (После я узнала, что не все китайцы так строги в этом отношении, и может быть под влиянием европейцев, или отчасти со страха, допускали русских дам к своим женам). Муж мой устроил так, чтобы получить приглашение на обед к “фудутуну"; и может быть и я туда попаду — уж очень мне любопытно. Только вряд ли: женщины у них не в авантаже, хотя императрица правит страной.
Вчера мы сделали большую прогулку, ездили на берег моря, [9] в международный форт № 1. Так называется форт, в котором все державы, воюющие с Китаем, имеют своих представителей. На прекрасном и недоступном снаружи валу, окружающем этот форт, расположены грозные пушки — каждая под другим флагом, и они так установлены, что если бы неприятель показался изнутри страны, их можно моментально повернуть в обратную сторону от моря, и они будут “плевать" на несчастных китайцев, откуда бы они ни появились. Форт этот находится верстах в восьми от нашего форта, и туда ведут прекрасные дороги, усаженные аллеями. Вообще вся местность, сколько ни хватает глаз (а хватает он далеко с возвышенных пунктов), в высшей степени возделана, на каждом клочке видна рука человека. Перед зрителем, поднявшимся на вал какого-нибудь форта, вырисовывается Великая китайская стена. г. Шанхай-Гуань, масса — я думаю, не менее пятнадцати-шестнадцати — фортов. А в промежутках все хутора, и каждая пядь земли великолепно возделана. Все хутора и форты соединены дорогами, обсаженными чудными аллеями. Рамкой для картины служит с одной стороны — море, с другой — горный хребет. К сожалению люди приложили ко всему виденному руки, не только с целью созидательной, но и с разрушительной. Аллеи безжалостно вырубаются на топливо, а все деревни вокруг нас сожжены, и остатки их тоже разбираются союзными войсками на отопление. Вообще, отопление здесь составляет очень серьезный вопрос. Холода порядочные, достигают до 10 — 120 по Цельсию: притом здесь дуют резкие северо-восточные ветры: а фанзы, в которых мы живем, устроены так, что сквозь стены продувает прекраснейшим образом. Не могу понять, как китайцы в них зимуют при бумажных окнах и при их системе отапливать соломой или камышом! Итак, надо топить, а леса кругом нет. Вот и рубят аллеи, и забирают все, что годится, в покинутых деревнях: мы согреваемся мебелью и домами несчастных китайцев! Но наконец все окрестные деревни уже окончательно разграблены. Тогда стали командировать нижних чинов в более отдаленные пункты за топливом. И хотя нашим, например, строжайше запрещено забираться в жилые деревни, они без сомнения делают это,тем более, что жители, при приближении европейских войск, бегут, и таким образом деревни временно являются покинутыми. Это самые незначительные из череды жестокости, которыми сопровождается война. Кончилась эта история с дровами тем, что к командиру явилась депутация [10] китайцев с обещанием доставлять топливо, сколько надо будет, только бы избавили жителей от набегов нижних чинов, а то, мол, “шибко обижают бабушек" — китайских женщин. Командир был этому очень рад. Он и раньше готов был платить за дрова, сколько потребуют, но они не соглашались доставлять. А теперь потянулись к нам ежедневно караваны осликов, и через спину каждого ослика переброшено по две вязанки мелких дров! — Китай и помимо войны страна жестокостей. Здесь отрубают человеку голову так же легко, как у нас сажают в тюрьму. И европейцы тоже находят, что с китайцами иначе поступать нельзя! В бытность нашу в Тянцзине, когда было установлено международное управление городом, было несколько казней, и каждый раз головы выставлялись на видное место для устрашения. Только там мы их как-то ни разу не видели. А здесь, при въезде в город, висят в камышевых клетках три несчастные головы, и я уже два раза проезжала мимо них. Если бы, живя в Европе, я увидела это на картинке, то не поверила бы, что это правда. Как-то странно думать, что в настоящий век выставляются на показ отрубленные человеческие головы! Да, приходится видеть, слышать, переживать невероятные вещи!
21.
15 февраля 1901 г., Шанхай-Гуань.
Погода здесь стоит прелестная, и мы часто предпринимаем прогулки, большей частью вдвоем с мужем, но иногда в компании. Недалеко от нашего форта сипаи устроили великолепный скаковой круг и часто там упражняются. Желающие любоваться красивыми лошадьми часто там бывают. Ходим мы теперь на Великую стену, находящуюся от нас на версту расстояния. Время и железная дорога разрушили ее в нескольких местах; по этим изуродованным местам мы взбираемся на самую стену и гуляем по ее гребню. Как хотите, а это странное чувство — сознавать, что ходишь по Великой Китайской стене! Однажды, только что мы вышли из форта, как встретили кучку китайцев, направлявшихся нам навстречу. Впереди шел человек высокого роста с белым флагом в руке; на флаге крупными синими буквами было написано по-русски: “Полтно" (?). Поравнявшись с нами, высокий китаец торопливо пожал каждому из нас руку и начал что-то [11] говорить взволнованным голосом, энергично размахивая руками. Мы, конечно, ничего не понимаем. Но кавалеры наши, полагая, судя по надписи на флаге что перед нами “портной", предложили ему: “приходи, братец, завтра к нам в форт и там работу получишь". На этом и кончилось первое свидание. На другой день утром, китаец, не поняв, конечно, в свою очередь, что ему было сказано, в форт не явился. Но, зато, едва мы вышли на нашу обычную послеобеденную прогулку, как встретили вчерашнюю кучку китайцев, и на этот раз все были сильно взволнованы. Опять рукопожатия, опять высокий стал излагать свое дело, и опять никто ничего не понимал. Тогда один из китайцев с яростью сорвал с себя халат, бросил его на землю и принялся изо всех сил колотить его... Мы поняли, что дело серьезное. На этот раз китайцу было сказано придти на другой день с переводчиком. Слово “переводчик" было понято. Китайцы все одобрительно закивали головами, и на следующее утро явились к нам в форт с переводчиком. Оказалось, что высокий китаец — это бывший студент пекинского университета. Война заставила его покинуть Пекин. Недалеко от нашего форта он приобрел небольшую усадьбу и открыл в ней школу для мальчиков. Но сипаи (английские войска из Индии), в поисках топлива, наткнулись на его усадьбу и принялись разорять ее. Он защищался, как мог; но мы видели по жесту китайца, сорвавшего с себя халат, каковы были результаты этой защиты. И вот бедный учитель прибегнул к покровительству русских. Командующий нашим полком, добрый, милый старик, тип человека цельного, пробившегося в люди из нижних чинов, выдал вашему китайцу большой русский флаг с надписью, что “китаец такой-то находится под покровительством русских". Учитель ушел, сияя от радости. И действительно: мы потом слышали, что флаг наш подействовал, — сипаи перестали его обижать. Что означала надпись “полтно" на его флаге — осталось невыясненным.
Монотонную жизнь нашу разнообразят фокусники. Вы все, вероятно, слышали, что китайцы — чрезвычайно ловкие фокусники. Ловкость китайских жонглеров и фокусников выше всякой похвалы, особенно последних. Это тем более поразительно, что сценой им служит обыкновенный двор, а единственная “обстановка" — это высокий деревянный цилиндр, из которого фокусник вытаскивает весь свой хлам и который, в то время, когда он показывает фокус, стоит далеко от него. [12] Китаец расстилает перед собой прямо на земле скатерть, грязную тряпицу; иногда чтобы еще более подчеркнуть свою ловкость, — сбрасывает с себя всю одежду, и остается перед вами в одних невыразимых (Вы удивляетесь, что китаец зимой сбрасывает с себя всю одежду, вам это кажется невероятным, но это — факт). Мальчишка, по его приказанию, подает ему из цилиндра все необходимое, и при такой незатейливой обстановке проделываются самые удивительные, сложные фокусы. Особенно меня поразил один фокус. Нам была показана обыкновенная фаянсовая чашечка. Чашку эту фокусник поставил на большую каменную плиту (весь наш двор сплошь вымощен такими квадратными плитами) и прикрыл своей тряпицей. Все мы ясно различали под тряпицей контуры чашки. Китаец приподнял тряпицу, и мы убедились, что чашка под ней. Затем он опять накрыл чашку и ударом палки разбил ее вдребезги. Мы слышали звон разбиваемой посуды и различали под тряпицей черепки, Когда тряпица была приподнята, — все, конечно, исчезло. Но этого мало. Вторично прикрыл он камень тряпицей и, очертив палкой небольшой круг, стал делать вид, что он что-то приподнимает, вытягивает с усилием. У нас на глазах под тряпицей стали вырисовываться контуры чашки, вырастающей из камня. Чтобы убедить нас, что перед нами действительно чашка, фокусник постучал по ней палочкой. Послышался характерный звон. Еще несколько усилий, и чашка была извлечена из камня, буквально, и торжественно показана нам.
Иногда приводят дрессированных медведей, которые очень хорошо выдрессированы и понимают, как он говорит, по-русски и по-китайски, так как вожаки, из уважения к публике, командуют своим медведем на ломаном русском языке...
В других фортах, расположенных вокруг Шанхай-Гуаня, стоят войска союзных держав. Есть форт немецкий, японский, два английских (сипаи) форта, один или два французских форта и форт международный, где всех нас понемногу. Наши офицеры знакомятся понемногу с иностранцами; главным препятствием для сближения служит незнание языков. Мало кто из наших офицеров говорит на иностранных языках, а иностранцы и того реже — по-русски. Тут посредниками служат дамы, так как у нас они чаще владеют языками, чем мужчины. Но как мало мы ни [13] встречались с иностранцами, достаточно было и этого поверхностного знакомства, чтобы судить о том, что на людей всех наций одинаково дурно и развращающим образом действует война. Понятия спутываются; то, что в мирное время порицается, является доблестью в военное время, и люди окончательно перестают отличать добро от зла. Враг, в данном случае китаец — это вовсе не человек, это нечто такое, что не должно вызывать ни сострадания, никаких добрых чувств. Как-то раз у нас был в гостях офицер-зуав. Зашла речь о китайцах и я сказала какую-то фразу в их защиту. Зуав с удивлением посмотрел на меня. “Comment, madame, est-ce que vous aimez les clinois?" — спросил он меня. “Je ne les aime раs, — отвечала я ему, — mais je les plains". — “Est-се qu'on peut plaindre les clinois!" — Их, видите ли, и жалеть нельзя! Приведу еще отрывок из разговора с немецким офицером. Он рассказывал о казни убийцы Кетелера; рассказывал все подробности о том, как кровь забила фонтаном из обезглавленного трупа и как несколько капель этой горячей крови попало и на него, рассказчика. “Und ich blieb kalt dabei", хвастливо прибавил этот милый молодой человек. Наши, конечно, не составляют исключения и тоже на каждом шагу возмущают меня, высказывая подобные взгляды.
Насколько с нашей женской, мирной, точки зрения, портятся люди на войне, трудно даже представить себе. Могу привести еще два-три примера этому. В Пекине, говорят, был один воин, который, в первые дни после взятия столицы, забавлялся тем, что, гуляя по городской стене, стрелял во всех появлявшихся на улицах китайцев, все равно — стариков, женщин и детей... Стрелял, а затем делал зарубки на своем ружье, сколько душ он загубил... А вот еще пример, который мало вяжется не только с христианским духом, но вообще с понятием о человеке. Один молодой человека утверждал, горячо утверждал, что всякий человек в душе — убийца, и что если мы не убиваем походя, то это только из-за страха наказания. А на войне, мол, этого страха нет, и потому “с наслаждением" убивают вовсю. Он сам лично “зарубил шашкой" 35 человек! И обо всех этих убийствах вспоминают с удовольствием. Единственное исключение составляет раненый китаец, которого он добил “из сострадания". Вот об этом ему неприятно вспоминать. Товарищи его рассказывали, что он действительно какой-то отчаянный, ничего не боится, и что когда “преследует неприятеля", то [14] в самом деле расчищает шашкой улицу. Может быть, он и герой. А по моему просто — маньяк-убийца! Военные подвиги другого господина мне неизвестны; но я слышала, что когда он занимал одну, так сказать, административную должность, у него ежедневно происходили экзекуции, и “меньше 150 я не даю!" — хвастал он в присутствии многих. Его начальник, как говорят, сам человек мягкий, вероятно за всю свою жизнь никого не ударивший, вместо того, чтобы разнести его по заслугам, только полустыдливо, полуодобрительно хихикнул ему в ответ. Такие примеры могут показаться единичными, исключительными. А что вы скажете, например на то, что “разряжали" револьвер, подстреливая проходящего мимо китайца? И этаким делом занимались, как я слышала, воины всех стран. Или например, мне рассказывали про одного очень хорошего офицера, который действительно геройски вел себя в минувшую компанию, что он “пристреливал" свою винтовку, целясь и стреляя в убегавших китайцев. Может быть, здесь надо обвинить не того, кто стрелял, а того, кто рассказывал. Но я хотела вам только показать, до чего путаются понятия в военное время, до какого цинизма доходят люди хотя бы в своих рассказах.
Недавно у зуавов был интересный праздник: некоторые из их нижних чинов получили знак отличия св. Георгия, и по этому случаю было устроено франко-русское торжество. Были приглашены наши офицеры и нижние чины — георгиевские кавалеры, а также все фельдфебеля, вахмистры, унтер-офицеры и урядники. Говорят. все было очень мило устроено: французы, понятно, оказались очень гостеприимными хозяевами, и наши солдаты так побратались с французскими, что все поменялись головными уборами, а некоторые и полной обмундировкой, и в таком виде они ходили, обнявшись, пели друг другу свои национальные песни и плясали национальные танцы. Вообще, солдаты всех наций прекрасно уживаются между собой, как это наглядно можно видеть в форте № 1. Там нередко можно встретить группу из представителей шести-семи народностей, между ними европейцы, темные сипаи, желтые японцы и даже китайцы (вероятно, подрядчики или рабочие), и все очень мирно и весело играют в какую-нибудь игру, или просто ходят обнявшись, желая ближе познакомиться друг с другом. А уж как они понимают друг друга — это их секрет: но они отлично объясняются между собой. Приходит, например, из экспедиции наш отряд. Ворота заперты; на стене часовой — француз. Наш [15] солдатик, ничто же сумняшеся, кричит: “Эй, ты, франец, отопри"! И “франец" бежит вниз, отпирает ворота и впускает друзей. А вот еще и другая историйка. Вскоре после приезда нашего в Шанхай-Гуань, нам нужно было послать вестового с одним поручением в Тянцзин. В это время железная дорога была уже сдана немцам, и мы с мужем сомневались, сумеет ли он с ними объясниться. Но наш молодец разрешил недоразумение. “Ничего, ваше в-иe, — сказал он, — германцы говорят подходяще". И он съездил и исполнил все, что нужно было.
Моему мужу удалось познакомиться с медицинской частью у иностранцев. Лучше всех это дело поставлено у немцев; за ними следуют японцы. Что касается французов и англичан, то надо думать, что у них, так сказать, две медицины — особая для метрополий и особая для колоний. Понятно, что здесь, в Китае, процветает “медицина для колоний", довольно-таки плохого качества.
В заключение письма, расскажу вам о немецком госпитале, который мы посетили в Янцуне, по дороге из Пекина. Еще по дороге в Пекин мы обратили внимание на нечто вроде маленькой крепости, на расстоянии около 1/4 версты от вокзала в Янцуне. От немецких офицеров, ехавших с нами, мы узнали, что это госпиталь, и решили непременно навестить его на обратном пути. Поезд стоял немного больше часа, и мы воспользовались этим временем для осмотра госпиталя. Главный врач, проф. Куттнер, любезно ваялся все показать нам. Оказалось, что госпиталь и весь его персонал прибыл в Янцун из южной Африки, куда они были командированы “Германским обществом Красного Креста" в помощь бурам. Госпиталь состоит из нескольких складных картонных бараков; на каждый барак надет футляр из камыша, обмазанного глиной, и получается постройка, по типу очень похожая на местные. Все это обнесено довольно высоким земляным валом, по углам которого поставлены пушки. Госпиталь имеет свою охрану и все так приспособлено, что он может выдержать в случае нужды осаду. Что касается самого госпиталя, то он выше всякой похвалы. Довольно вам сказать, что в нем есть, кажется, все, что только придумала медицинская наука. Есть зубоврачебный кабинет и кабинет для глазных болезней; есть фотографический аппарат и аппарат для исследования лучами Рентгена; есть и бактериологический кабинет. О палатах для больных, об операционной комнате, [16] перевязочной и т. п. я и не говорю. Все это устроено — как в лучших клиниках. В ограде три колодца, из них один специально для тифозных больных. Для тифозных отведено два барака: один — для больных; другой — для поправляющихся. В то время, как мы посетили госпиталь, было Рождество по западно-европейскому стилю, и поэтому в каждой палате стояло по небольшой елке с дешевыми украшениями. Профессор провел нас в столовую, и мы увидели прекрасную комнату, во всю длину которой стоял стол, покрытый белой скатертью. В углу — прелестная елка. Пол покрыт линолеумом. Забыла еще сказать, что в каждой палате стоят за ширмами прекрасный, удобный рукомойник и ванна. Осмотрели мы и кухню, и помещение для белья; последнему отведена огромная комната, все четыре стены которой превращены в шкафы; шкафы эти наполнены горами белья, связанного по полудюжинам. Все сияет немецкой чистотой и аккуратностью. Поправляющиеся больные попадались нам на дворе кучками; все они были в прекрасных теплых куртках — подарок, который прислала им к Рождеству германская императрица... Главное, что они получили подарок этот вовремя...
22.
2б-го февраля 1901 г., Шанхай-Гуань.
Вот мы и после “фудутунского" обеда, друзья мои! Постараюсь описать подробно все, насколько сумею. Начать с того, что общее впечатление было более слабое, чем мы ожидали. Может быть, оттого, что мы здесь наслушались и насмотрелись достаточно китайщины и наперед уже знали “menu" и как это будет подаваться.
Когда начальник отряда, дней шесть тому назад, был у нас в форте, я ему сказала, что очень желала бы побывать у фудутуна и пообедать у него. Дня через два получаю от начальника отряда записку о том, что фудутун выразил полное свое согласие и удовольствие принять у себя русских дам (еще бы!) и угостить их обедом. Я передала всем это известие и спросила, кто желает ехать? Нашлось семь желающих в нашем форте — четверо мужчин и три дамы. Еще через день было получено, по числу особ, семь визитных карточек фудутуна, с приглашением к нему на обед в воскресенье, в двенадцать часов дня (мы сами заранее [17] назначили день и час). Но кроме нас семерых туда еще должны были приехать: начальник отряда, два его помощника и еще один офицер с молоденькой женой. Мы все одновременно подкатили к крыльцу губернаторского дома (Этим мы сделали, по китайскому этикету, большую невежливость, так как полагается экипажи оставить у ворот и к крыльцу идти пешком. Но мы тогда еще не знали этих тонкостей).
На крыльце нас встретил сам фудутун и его ближайший помощник, полицмейстер, окруженные свитой. Оба были в парадных костюмах. т. е. поверх халатов надеты были еще кофты из темного шелка, на груди и на спине которых были пришиты расшитые золотом и шелками квадратные куски шелковой материи. У фудутуна вышит какой-то апокрифический зверь: а у полицеймейстера — птица, нечто вроде аиста. На шеях у обоих — цепи из пестрых стеклянных шариков: на головах — шапки, с длинными султанами позади. По этим султанам, по шарикам на шапках и по вышивкам на груди распознаются чины. Нас пригласили в комнату, где был уже накрыт стол. Комнаты — тоже фанзы, только порядочной величины; две противоположные стены состоят сплошь из решеток, заклеенных белой бумагой, и только в центре каждой рамы вставлено по довольно большому стеклу. В общем, в комнате четыре стекла, и они дают достаточно света. Вместо дверей на косяках сверху до низу висят тоненькие тюфячки, которые приподнимаются при входе и выходе. Обстановка более чем простая: огромный кан уложен тюфяками простыми, не шелковыми. Говорят, это его канцелярия — “ямынь", и она же служит ему парадной приемной У одной стены против входа стоит нечто вроде узенького стола и на нем торчало штук десять каких-то поблекших флажков и были вставлены в подставку кучи стрел. Впереди этой декорации растет в нескольких горшках... зеленый молодой чеснок! На стене — китайский ландшафт, а по обе его стороны — два длинных, красных флага. К сожалению, у нас не было нормального переводчика, и поэтому многое осталось для нас неразъясненным. Стол был накрыт белым коленкором вместо скатерти, вероятно из желания угодить европейцам. Были расставлены приборы: чашки с блюдечками и около каждой чашки — салфетка, нож, вилка и ложка. На столе были приготовлены всевозможные закуски: тоненькими ломтиками нарезанная ветчина, маринованная капуста, пастила, засахаренные орехи и бобы, виноград, груши, яблоки, изюм, еще какие-то неизвестные не то [18] овощи, не то фрукты, очищенные от верхней кожицы и красиво уложенные пирамидкой, и самое интересное — черные яйца. Вы, вероятно, слышали, что китайцы едят тухлые яйца? Готовят их следующим образом: яйца заливают известкой и закапывают в землю. Сколько времени они остаются в земле — я не смогла узнать: одни говорят, что месяцы, другие — что год. Как бы то ни было, они превращаются в темно-зеленую слоистую, бархатистую массу. Их нарезают хорошенькими, маленькими ломтиками, и они подаются как особое лакомство. Мой муж съел целый кусок; а я откусила кусочек и не могла проглотить его, — должна была выплюнуть, хотя запаха особого нет, разве чуть-чуть тухлятинкой отдает. Забыла упомянуть вначале, что обеденный стол, узкий, длинный, был приставлен узким концом к кану, где было устроено почетное место для начальника отряда. Когда он предложил, не посадить ли туда кого-нибудь из дам, наш хозяин фудутун энергично протестовал и усадил начальника отряда. По обе стороны стола шли скамьи, покрытые грошовыми коврами. Начался обед. Прежде всего нам подали по чашке действительно великолепного чая и предложили закусить чем-нибудь сладким. Потом начали подавать блюдо за блюдом, числом около сорока. Чего-чего тут не было! Был суп из плавников акулы и трепанга! Суп из гнезд ласточек, из черепах, из луковиц лилии. Были какие-то рыбьи хрящи и всевозможные грибы; отбивные котлеты из разного рода мяса; рис с разными соусами к нему; фаршированная утка, особенным образом приготовленная; какая-то непонятная овощ, по вкусу напоминающая каштан, отваренная в жиденьком, сладком сиропе, и какие-то мучные блюда. Все подавалось вперемежку, на наш взгляд без всякой системы, и все подавалось каждому отдельно — крошечными порциями и в крошечных чашечках. Китайцам подали палочки: но они из вежливости некоторые блюда ели ложками. Я все пробовала, и нашла некоторые кушанья, например суп из плавников акулы и утку, очень вкусно приготовленными; другие — противные, например все мучные блюда, без соли и без сахару. Трепанги по вкусу напоминают грибы, и соус из-под них даже недурен. Но я боялась их есть. Кроме яств были за столом и водки, и бессарабские вина (Напитки были приготовлены исключительно для русских. Китайцам почти неизвестно употребление вина, и только там, где они приходят в соприкосновение с европейцами, они научаются пить. Впрочем, у них тоже есть спиртной напиток — отвратительная водка, которую они гонять из гаоляна. Они пьют ее глотками из маленьких чашечек, поменьше столовой ложки и в подогретом виде). [19] За обедом у нас велись приятные, непринужденные разговоры. Фудутун уселся на кане рядом с начальником отряда. Против фудутуна, на противоположном узком конце стола, сидел полицеймейстер и там занимал гостей. В самом начале обеда наши хозяева, в знак того, что они находятся в кругу друзей, сбросили свои парадные кофты и шашки, и остались в шелковых халатах на меху. Головы наполовину бритые и косы, как у всех китайцев. Начальник отряда и фудутун объяснялись друг другу во взаимных симпатиях. Фудутун взял мою шляпку и стал ее рассматривать. Заметив на ней голубоватое перо, он попросил шляпки остальных дам. Разумеется, шляпки оказались различными. Тогда он спросил, имеют ли у нас женщины офицерские чины? Он вероятно думал, что различие шляпок зависит от различия в чинах. Затем он не то спросил, не то выразил удивление, как это у нас женщины не боятся бывать в обществе мужчин. Ему ответили, что мужчины нас не обижают; пусть мол придут их дамы, никто их не обидит. Мне ужасно хотелось проникнуть к его жене, но это оказалось невозможным. Он начал выдумывать, что нет его жены, уехала куда-то. При этом разговоре у него вдруг сделалось ужасно неприветливое лицо. Пришлось прекратить попытку. Затем мы обратились с той же просьбой к полицеймейстеру. У его жены, оказалось, болели уже две недели зубы — “она толстая с одной стороны", — пояснил он нам жестами, показывая, что у нее, будто бы, флюс. Тоже — сочинял, конечно. Полицеймейстер — очень жизнерадостный, веселый господин, и одна из наших дам просила переводчика передать ему, что он очень нам понравился. Переводчик покраснел, как пион, и сказал, что этого передать нельзя; так и не передал. Во время обеда фудутун и полицмейстер поменялись местами, — оба желая по очереди занимать всех гостей. Среди обеда случился следующий приятный инцидент. Прискакал казак и подал начальнику отряда бумагу. Тот прочитал ее и обратился к фудутуну со следующей просьбой: сейчас приехал в Шанхай-Гуань офицер, снимающий, по приказанию главнокомандующего, виды, типы и сцены. Из этих снимков составится альбом для поднесения Государю. Узнав о том, что мы пируем у фудутуна, офицер просил разрешения снять нашу группу. Фудутун дал свое согласие, и после обеда с нас были сняты на дворе две группы. Все мы были в верхних платьях; китайцы — при полном наряде. Фоном служило крыльцо фудутунского дома, а боковыми [20] декорациями — с одной стороны — парадный паланкин фудутуна, а с другой — атрибуты его власти, несомые перед ним — разные ножи, пики, алебарды на длинных древках. При снятии группы не обошлось без курьезного инцидента. Фудутун вообще был недоволен, когда узнал, что должен сниматься вместе с женщинами (он вероятно предполагал, когда давал свое согласие, что женщины сниматься не будут): был даже момент, когда мы думали, что он откажется вовсе и вся затея не удастся. Но в конце концов он согласился. Вдруг он заметил к своему ужасу, что полицеймейстер стоит рядом с одной из дам. Моментально он бросился туда, одной рукой схватил полицеймейстера, другой — одного из наших офицеров и переместил их, т. е. офицера поставил рядом с дамой, а полицеймейстера — рядом с собой. Офицер тихонько отступил, нарочно выдвигая полицеймейстера рядом с дамой. Но зоркий фудутун заметил этот маневр и вторично водворил порядок. После того, как карточки были сняты, публика разъехалась. Забыла еще рассказать, что, как только мы уселись за стол, фудутун попросил наши визитные карточки и, внимательно приглядываясь к каждому из нас, желая запомнить, кто кому муж и жена, записал на обороте каждой карточки по-китайски наши имена и фамилии. За обедом многие из нас старались научиться владеть палочками. Ловче всех оказался в этом отношении мой муж, который дошел до такого совершенства, что не только захватывал палочками куски пищи, но даже зажигал спичку, ущемив ее между двумя палочками. Еще одно: с половины обеда наши китайцы, особенно полицеймейстер, принялись рыгать, в знак того, что сытно покушали. Им отдельно подали кальян и по чашечке горячего чаю. Китай — наш антипод во всех отношениях, хотя мы и живем на одном полушарии. У них мужчины носят косу, а женщины очень часто лысые. Женщины гуляют с трубками в руках, а мужчины — с веерами, и т. д. У нас чайная чашка ставится на блюдце, а у них прикрывается маленьким блюдечком, причем, когда они пьют чай, то, нажимая пальцем, приподнимают немного блюдечко и через образовавшуюся щель втягивают в себя с шумом чай. А к концу обеда оба хозяина улеглись рядышком на кане возле начальника отряда (должно быть, решили, что достаточно уже занимали гостей), и когда разговаривали друг с другом, то фудутун поворачивался к начальнику отряда и ко всей публике таким манером, который заставляет думать, что или у китайцев [21] знаменитых церемоний нет, или они нас считают варварами, все равно не понимающими тонкого обращения, и с которыми, следовательно, церемониться не стоит.