ВЕРЕЩАГИН А. В.
ПО МАНЧЖУРИИ
1900 - 1901 гг.
Воспоминания и рассказы
I - От Петербурга до Иркутска.
30-го июня 1900 года, сажусь в Москве в вагон сибирского поезда и еду в Хабаровск. Я командирован в распоряжение приамурского генерал-губернатора, которого я знал еще по текинской экспедиции: он был тогда у нас начальником штаба. Хотя в это время в Пекине уже начались волнения, посольства были осаждены китайцами, но о каких-либо военных действиях в Манчжурии еще не было слышно. Мне очень хотелось посмотреть эту сказочную Сибирь, с ее инородческими племенами, необъятными лесами и дебрями, - взглянуть на Байкал, Шилку, Амур, проехаться по манчжурской железной дороге и, ежели возможно, взглянуть и на Тихий океан. Одним словом, - побывать на Дальнем Востоке.
Главное преимущество сибирского поезда то, что в нем едешь без пересадки прямо до Иркутска, - почти шесть тысяч верст.
С нами ехали один генерал с женой и человек десять офицеров, - большинство генерального штаба. Все мы скоро перезнакомились. Этому в особенности помогал табльдот, к которому, в известные часы, мы все собирались.
“День да ночь - сутки прочь", - говорит пословица. А тут, в поезде, она в особенности подходит. За сутки проезжаешь [104] громадное расстояние. Уже тянутся самарские степи... Вот Уфа, а вот и Урал.
Утро. Солнце еще только выглянуло из-за гор. Вхожу в вагон-ресторан. В нем нет никого. Еще все спят. Один сонный служитель обходит столы и обтирает их сальной тряпкой. Сажусь к окну и любуюсь. Что за красивые окрестности Златоуста! Чистая Швейцария. То скалы, то леса, то вдруг, где-то далеко внизу, точно в партере, брызнет изумрудная лужайка, а посреди нее блеснет озерко.
Наконец, показался и сам Златоуст, раскинувшийся по горам, с его заводами и церквами. На станции, в маленьких будочках продаются произведения златоустовских мастеров: столовые ножи, вилки и разные другие мелочи. Мой сосед по вагону, почтенный господин, седой, в серенькой визитке и соломенной шляпе, - с каким азартом он покупает множество разных безделушек, - чугунных коробочек, статуэток, ножей и т. п.!
Через несколько часов мы - в Челябинске. Здесь опять подымается беготня моего почтенного соседа, с полными руками разных каменных вазочек, яичек, чернильниц и песочниц, - произведения Екатеринбурга. В особенности много встречается тут вещей из камня, под названием “горный лен". Проехали и Челябинск. Окрестности меняются. Началась бесконечная Барабашская степь. Она протянулась на сотни верст. Здесь уже при постройке дороги не пришлось рвать скалы динамитом, как под Златоустом. Не надо было тратить сотни тысяч рублей на версту. А прямо клади шпалы, да и пошел. Удивительная равнина! Кончилась степь, пошли леса. Тайга и тайга. Не знаю, как внутри ее, а что видно с дороги, то - не привлекательно. Раньше мне представлялось, что в сибирских тайгах вековые леса. А тут, на деле, видишь все какой-то мелкий ельник, в перемежку с осиной. Но попадаются и чудные рощи, в особенности лиственные.
Не помню, от какой станции потянуло дымом. То горели леса. Горели необъятные пространства. Местами стоял такой дым, что, казалось, и не проехать. По дороге виднелись пеньки да головешки. Одинокие же гиганты-лиственницы, уцелевшие от пожара, покачивали в вышине своими маковками и точно жаловались на одиночество.
А поезд все несется и несется, пропуская маленькие станции и останавливаясь лишь на больших. Около станций устроены деревянные дощатые столы. Здесь хохлушки-переселенки [105] продают молоко, жареную рыбу, говядину, хлеб и другие продукты.
В поезде идут разговоры о событиях в Китае. Делаются разные предположения: что, как и почему. Никто ничего положительного не знает. Газеты становятся все более запоздалыми. Мы повсюду нагоняем почту. На одной станции разнесся у нас тревожный слух, что будто китайцы взяли Благовещенск. Известию этому мало кто поверил. Но некоторые пассажиры, в особенности семейные, приуныли. Но вот, наконец, и газета.
— Нет! Какова дерзость: днем напасть на Благовещенск! Ведь там, как ни говорите, тридцать тысяч жителей! — горячо рассуждал один капитан генерального штаба, сидя в столовой. В руках у него - печатная животрепещущая новость.
— Как? Что? Прочтите! Как случилось? - слышатся вопросы. Капитан громко читает о том, как из местечка Сахаляне китайцы открыли огонь по Благовещенску. Комментариям и рассуждениям нет конца. Пронесся даже слух, что и сам Иркутск в опасности. Этому последнему известию, конечно, никто не поверил. Но все-таки споров было не мало.
Часов девять вечера. В столовой светло. Кто читает газеты, кто чай пьет. На трех столах играют в винт. Подсаживаюсь к одному столику и смотрю на играющих. От времени до времени заглядываю и в окна. Лесные дебри, непроходимая тайга, в полумраке ночи, проносятся мимо моих глаз, точно по волшебству. И невольно думается мне: “Давно ли по этим местам только волки да лисицы бегали! Медведь забирался в берлогу. Чуткая рысь подкарауливала с дерева свою жертву. Кабаниха с поросятками, приютившись под дубом, хрюкая, разыскивала желуди. А теперь поезд мчится себе, временами посвистывая".
Час ночи. Винт брошен. Перешли на штос. Тут скорее к делу. Некоторые, более благоразумные, ушли спать. Полный, осанистый пехотный штабс-капитан, со старым шрамом на лице, расстегнув китель, мечет банк. Басистым голосом делает он партнерам замечания и задает вопросы. Вот ему срезали колоду. Он круто поворачивает ее и раздвигает первые две карты. Молоденький подпоручик, с курчавыми, черными, как смола, волосами, хватается за голову и в отчаянии вскакивает со стула.
— Пятую карту подряд бьет, “в сонники"! - восклицает он, жалостливо посматривая по сторонам. Достает [106] бумажник вынимает сторублевку и, судорожно скомкав, сует под карту.
— Как же, поручик, вы так азартно играете? Можете окончательно проиграться. Как же вы доедете до места вашего служения? - спрашиваю его.
— Мне, полковник, в Сретенске еще надо будет пятьсот сорок рублей прогонов получить. Это ничего! Доеду! - лепечет он. Пассажиры расходятся. В поезде тишина.
II - От Иркутска до Сретенска.
Иркутск - город просторный. Улицы широкие. Есть красивые каменные постройки. Раскинулся он по правому берегу реки Ангары. Течение в ней страшно быстрое и вода прехолодная. Купаться, говорят, очень приятно. Вокзал - на противоположном берегу. В полночь я один из всей нашей компании выехал дальше. Утром гляжу - поезд медленно двигался по левому извилистому берегу Ангары. Путь настолько узок, что из окна казалось - едем водой. Чем дальше подаемся, тем горы становятся выше и, наконец, из-за одного утеса показался и Байкал. Боже, какая прелесть! Озеро, шириной верст шестьдесят, спокойное как зеркало. Вся ширь его видна, благодаря высоким берегам. В длину же даль терялась в голубоватой дымке Знаменитого ледокола “Байкала" не было... Он, по обыкновению, чинился и стоял где-то в стороне. Пассажиров перевозили пароходы купца Немчинова. Этот почтенный хозяин, пользуясь случаем, драл немилосердно. За пуд багажа платили пятьдесят копеек. И это за каких-нибудь шестьдесят верст. Сооружения для ледокола - дамбы, пристани и т. п. - по истине грандиозны. Такой страшной толщины бревна я и не видел. Скреплены они массивными болтами и, казалось, сработаны на век. Дамба далеко вдается в озеро. Здесь можно спокойно прогуливаться. Вид восхитительный. Воздух так чист, что не надышешься. Вот где приятно постоять и полюбоваться на окрестности! Отвесные скалы поражают своей неприступностью. Внизу нет ни малейшего бережка. Глубина должна быть страшная. И вот здесь-то, как слышно, пройдет круг-байкальская железная дорога. Подвиг будет великий!
Иду на пристань. На ней широким кругом стоят часовые с ружьями. Среди них приютились на полу, вместе со [107] своим скарбом, ссыльно-каторжные. Тут и женщины, и дети. Вон черный бородатый мужчина в грубой серой куртке и такой же шапке, звеня кандалами, подходит к бледной молодой бабе. На коленях у той лежит ребенок. Бородач, молча, берет его на руки, милует, обнимает и снова кладет на прежнее место. Часовые не препятствуют ему. Вообще, сколько я ни наблюдал, солдаты очень снисходительно обращались с арестантами, и я ни разу не слышал никакой ругани.
Через Байкал мы ехали часа четыре. Отсюда до Сретенска остается еще слишком тысяча верст. Кругом все леса и леса. Но хороших не видно. Пожары и здесь бывают нередко. Не доезжая станции Китайский-Разъезд, вдруг останавливаемся. - Что такое? - Кондукторы забегали. Оказывается, с откоса сползла на рельсы громадная глыба земли. Все пассажиры выходят из вагонов. Под жарким, палящим солнцем работало человек двести китайцев в одних синих шароварах. Их голые, темно-коричневые спины резко бросались в глаза. Косы у всех длинные, черные. У некоторых они были замотаны вокруг головы. Солдаты, ехавшие с нами в поезде, подходят к ним, разговаривают и шутят. Один берет у китайца лопату и показывает, как надо работать. Тот от души хохочет во весь свой необъятный рот и скалит белые зубы.
Трогаемся дальше. Солдаты все еще не оставляют китайцев в покое, и делают им разные знаки руками. Те, в свою очередь, продолжают хохотать и машут лопатами.
III - От Сретенска до Покровки.
Я никак не ожидал, что Сретенск - станица, а не город. Он лучше многих российских уездных городов. Здесь можно найти все, что пожелаешь, уже не говоря о шелковых китайских товарах.
15-е июля, день св. Владимира. Жара сильная. Переезжаю на пароме Шилку и пешком направляюсь к пристани. В конторе мне заявили, что пароход должен отойти в Благовещенск завтра, т. е. 16-го июля, но что из Благовещенска - неизвестно, когда можно будет уехать в Хабаровск, так как сообщения свободного нет. Из Айгуна, что недалеко от Благовещенска, китайцы стреляют по нашим пароходам.
Вокруг пристани сильное оживление. Везде виднелись войска, [108] войсковые грузы, новобранцы в своих еще домашних костюмах, орудия, зарядные ящики и т. п. Все это подвозилось, выгружалось и снова нагружалось. К этому надо прибавить сотни семей переселенцев. Одни из них ехали в Сибирь, другие возвращались назад, третьи проживали в Сретенске и не знали, куда им двигаться - вперед или назад. Одним словом, хаос царил изрядный. Я прошелся по городу, купил кое-что на дорогу, и вернулся на пароход. Кроме меня, ехало еще человек пятнадцать офицеров, все в разные места: кому надо в Хабаровск, кому - в Никольск-Уссурийский, третьему - во Владивосток, четвертому - в Порт-Артур и т. д. К некоторым приехали проводить их супруги. Проходит первый день, наступает второй, а об отходе парохода что-то не слышно. На пристань все подвозят почту, которую мы должны везти. Уже почтовые чемоданы, запертые цепями и запечатанные, навалили большую часть пристани. Часовые зорко следят, чтобы никто близко не подходил к ним. Как слышно, в чемоданах находилось на несколько миллионов кредитных билетов, направляемых казной в Хабаровск. Что же, однако, мы не едем? Иду узнавать. Оказывается, почтовое начальство не решается отпустить такую дорогую почту без воинской охраны, и требует от заведующего передвижением войск хотя бы полсотни солдат. Тот не дает, и вот мы стоим и стоим. Офицеры уселись играть в карты. Они выбрали себе отличный уголок в верхней каюте, где ветер приятно продувал и умерял несносную жару. Смотрю - и барыни тоже присоединяются к ним. Веселье у них тут начинается великое. Пароходные агенты, офицеры, инженеры разных ведомств - точно прильнули к столу. Золото так и переходит из рук в руки. Я долго наблюдал за играющими. Наконец, иду спать. Утром поднимаюсь наверх, смотрю, - игра все еще продолжается, но только участвовавших всего человек пять: две барыни, один агент пароходства, мой приятель поручик К., высокий брюнет в очках и еще один офицер. Поручик К. порядочно продулся, а потому был не в духе. Барыни тоже проигрались. Выиграл один агент, почему и угощал всех шампанским.
Река Шилка поражает своими грозными скалистыми берегами. Когда - едешь по ней, то невольно думаешь про себя: - ну, не дай Бог, какое несчастье случится, - тут и на берег не вылезешь. Пропадешь как курица. Однообразие берегов удивительное. Вон, за городом, знакомая мне скала. К [109] ней я подъезжал вчера на казенном пароходе, смотреть, как ее будут рвать динамитом для прокладки “вьючной тропы". Только что было получено приказание из Петербурга, во что бы то ни стало провести тропу по берегу от Сретенска до Покровки. Приказание это было вызвано тем грустным обстоятельством, что Шилка летом сильно мелеет. Грунтовых же дорог нет, - таким образом, всякое дальнейшее сообщение прерывается. И вот, накануне нашего отъезда, генерал Нидермиллер, командированный сюда для наблюдения за отправкой войск, ездил смотреть, как будут рвать скалу, причем и меня взял с собой. С каждым взрывом, глыбы камня летели в воду и производили особенно неприятное впечатление на капитана парохода.
— Вот, - ворчал он, - и без того едва проходишь, а тут еще камней навалят на дно, так и совсем проходу не будет! - И действительно, берега были совершенно отвесны и осколки камней немилосердно заваливали фарватер. А процедура взрывания скал была чрезвычайно эффектна и интересна.
Пароходик наш - хотя и маленький, но очень уютный. Мы разместились довольно удобно. Две каютки отдали барыням. С нами ехала одна американка, молодая особа, блондинка, очень веселая и разговорчивая. Она направлялась в Шанхай, разыскивать своего мужа.
Полдень. Жара сильная. Было мелководье, а потому пароход двигался осторожно. Я стою на палубе и любуюсь на окрестности. Точно как гигантские стены, мелькают мимо меня утесистые берега. Вершины их покрыты мелким лесом. Изгибы реки местами так круты, что кажется - едешь озером. Поверхность воды гладкая, зеркальная. Кое-где белая, как снег, пена показывала, что тут должны быть подводные камни, о которые вода, ударяясь, сильно бурлила.
— Пя-я-ять! пя-я-ять! - монотонно выкрикивает матрос на носу парохода, кидая шестик, раскрашенный черной и белой краской, с разделениями на футы, - “фут-шток". Капитан наш, маленький, коренастый, с бритым лицом, еще молодой человек, стоит на балкончике, смотрит и чутко прислушивается. Проходим перекат. Течение в этом месте страшно бойкое, и только чуть упусти минуту, - живо попадешь на камень.
— Четыре с половиной! Четыре с половиной! - продолжает выкрикивать матрос, и посматривает наверх в сторону командира.
— Четыре! Четыре! - доносится его голос. [110]
— Самый малый! - командует капитан в рупор машинисту. Два рулевых усиленно вертят колесо. Мы круто заворачиваем и наконец с трудом проходим опасное место. Становится легче на сердце. Иду по палубе к самому носу парохода. Здесь внизу, между пассажирскими чемоданами и сундуками, приютились наши спутники, полковник генерального штаба N., маленького роста, широкоплечий, усатый, угрюмый как шилкинский берег. Рядом с ним расположилась довольно удобно американка. Она подложила под голову мягкий баул, ноги уперла в сак-вояк и усиленно помахивала тетрадкой, дабы освежить лицо.
— Ай-го! Ту-го! - слышу знакомый голос полковника. Это американка учит его английскому языку. Так! Так! Вот они не теряют времени! Американка что-то смеется, поправляет его произношение и продолжает помахивать тетрадкой как веером.
А скалистые берега - все такие же угрюмые. Вода на перекатах все так же пенится и бурлит. Под вечер с берега потянуло гарью. Даже всю даль затянуло дымом. Это опять лесные пожары, бесконечные, на сотни верст. Где они начались и где кончатся - один Бог знает.
С небольшим через сутки мы благополучно добрались до Покровки, небольшой деревни. Здесь уже начинался Амур, - от слияния Шилки и Аргуня. Отсюда пароходы идут значительно большего типа. Мы в тот же день поехали дальше, к Благовещенску.
IV - От Покровки до Благовещенска.
Амур местами так разветвляется, что трудно определить, где же наконец его настоящие берега.
— Что, вон там - Амур, или это рукав? - спрашиваю старика-лоцмана. Тот смирно сидит на лавочке у колеса, и только от времени до времени мановением руки указывает рулевому, куда править.
— Протока! - бурчит он, и опять углубляется в свое занятие. “Проток" этих бесконечное количество. Амур покрыт островками, самыми разнообразными, самыми причудливыми. Но что в особенности удивительно в Амуре, - это различие берегов. Наш берег, левый, за малым исключением, необитаем и неприступен. Редко где увидишь станицу или селение какое, а вокруг него - тощие покосы и поля. [111] Полную противоположность представляет правый, китайский берег, хотя и он местами тоже дик и скалист. Тут видишь богатейшие покосы. И по-видимому никто не убирает их. Не заметно нигде ни стогов, ни копен сена. Положим, это лето было тревожное, с китайцами шла война. Но ведь ежели бы покосы эти убирались, то виднелись бы где-нибудь старые изгороди, остожья, навесы для сена. Ничего подобного. Пустыня и пустыня. Только раз как-то мы заметили с парохода одного китайца. Он быстро шагал по берегу, - то пропадал в высокой траве, то опять показывался. Появление его так было неожиданно и представляло такую редкость, что все пассажиры долго наблюдали за ним, пока он не исчез совершенно.
Не помню, от какого именно места мы стали обгонять пароходы с десантами войск. Пароходы эти были двухпалубные, американского типа, заднеколесники, т. е. у них работало только одно колесо, помещающееся позади кормы.
Что это за пароходы? Куда стремятся они? Кто тут главный начальник над ними? Вот вопросы, которые мы задавали друг другу. Наконец, на одной остановке, при нагрузке дров, узнаем, что это - отряд генерала Ренненкампфа. Ему было поручено очистить правый берег от неприятеля и затем спешить присоединиться к отряду Грибского и вместе брать Айгун, в котором все еще сидели китайцы и не пропускали наши пароходы. Мы выходим из-за одного мыса на открытое плесо. Чудное зрелище представляется моим глазам. Амур страшно широк. Синева его блестела далеко, далеко. И вот по этой-то синеве вереницей протянулись пароход за пароходом, все крашенные белой краской, оставляя за собой на небе черные полосы дыма. Не только что в бинокль, но и простым глазом можно было различить, что пароходы эти все с войсками. Солдаты - в белых фуражках и таких же рубахах. Начинаю считать, сколько же всего пароходов. Насчитал двенадцать. Если на каждом по четыреста солдат, то и тогда выйдет всего около пяти тысяч человек.
Но вот с одного парохода подается сигнал. Вся флотилия круто поворачивается против течения, и мы пристаем к китайскому берегу. Я говорю: “мы", потому что наш пароход, в виду безопасности, должен был идти сзади военных судов. Останавливаемся как раз под высокой скалой, на вершине которой наши казаки уже умудрились водрузить небольшой крест. Когда мы пристали, то Ренненкампфа с отрядом уже [112] не было. Он ушел искать неприятеля. Схожу на берег. Господи, какая трава! Я так и утонул в ней. И как она пахуча, просто удивительно!
Мы не стали дожидаться возвращения отряда Ренненкампфа, сели на пароход и отправились дальше. Еще далеко не доезжая Благовещенска, заметили мы громадное зарево. То пылало китайское местечко Сахаляне, расположенное как раз против Благовещенска. Во время стрельбы из него китайцев, местечко это было совершенно разрушено нами и сожжено.
Неприятно приезжать ночью в незнакомый город. Куда деться? В какую гостиницу ехать? Такой вопрос задавал себе каждый из нас. Но напрасно мы и беспокоились немедленно высаживаться.
V - Благовещенск.
Только что наш пароход стал у пристани, как целый батальон солдат перебирается к нам по сходням, и мы везем их к местечку Сахаляне. Там уже выстраивался отряд генерала Ренненкампфа. В полутьме, освещенные ярким отблеском пожара, виднелись группы солдат и офицеров. Озабоченные стояли они, не зная, куда их поведут и чем кончится эта экспедиция. О китайских войсках ходили самые разнообразные слухи. То говорили, что они совершенные трусы и не выдерживают малейшего натиска наших. Другие говорили наоборот, что китайцы очень стойки, и что когда пришлось одному казаку рубить с коня китайца, то тот упал на землю, чтобы казаку не достать его шашкой, и, лежа на спине, застрелил его, и т. п.
Утро. Мы все отправляемся искать в гостинице свободных номеров. Мне посчастливилось найти прекрасный номер, очень близко от пристани, куда я немедленно и перебрался. Номер стоил пять рублей в сутки. В то время только и говорили в городе, что о потоплении китайцев - жителей Благовещенска, в Амуре. Хотя уже прошло с тех пор около трех недель, но об этом говорили так горячо, точно это случилось вчера.
Вот сижу я в общей столовой и завтракаю. Вижу, подъезжают к нашему подъезду дрожки парой с отлетом. Выходит офицер в полицейской форме.
“Вот с кем бы интересно переговорить об этой катастрофе! - думаю про себя. - Хорошо бы познакомиться с ним"! [113] Подхожу к нему и представляюсь. Здороваемся. Я увожу его к себе в номер, и мы беседуем.
— Скажите, пожалуйста, кто же велел их топить? - допытываюсь я.
— Да топить никто не приказывал, - спокойно отвечал мой собеседник, опоражнивая стакан лимонада. - От председателя войскового правления было получено приказание собрать всех китайцев и гнать их по берегу к Верхне-Благовещенску, где Амур поуже, и там переправить в лодках на другой берег. Я приказал это выполнить приставу. Тот взял шестьдесят казаков. Согнать-то китайцев согнал, а лодок-то никаких там и не оказалось. Ну, их прямо в воду и стали гнать, потому что на всех паника напала.
— Сколько же, вы думаете, всех потонуло?
— Да много будет, потому что в три очереди сгоняли, - объяснял мой новый знакомый. Вот все, что я мог узнать от него. В тот же день вечером отправился я на пароходную пристань, справиться, когда пойдет первый пароход к Хабаровску. Здесь, сидя на скамеечке, разговорился я с кассиром, очень милым и почтенным стариком.
— Вот видите этот большой каменный дом, что против нашей пристани, - объясняет он и указывает рукой. - Весь первый этаж занимал китайский магазин. Хозяин его, толстый старик, лет тридцать торговал в нем. Он был очень богатый миллионщик, добрый такой, и много долгов за нашими русскими ежегодно прощал. Мы с ним по-соседски приятели были. Так вот, когда это их стали выгонять из домов, и его выгнали. Ну, он, как такой именитый, не привык, чтобы его толкали. Его все уважали в городе. Очень уж он большие обороты денежные делал. Ну, да и жара в тот день сильная была. Нейдет мой китаец, запыхался. Как увидел меня, бросился обнимать, за колени схватил. “Иван! Иван! - кричит: - спаси меня! - Выхватил бумажник. - Вот, - говорит, - тут сорок тысяч, возьми их себе, только спаси меня". Ну, а я и говорю ему: “Я человек маленький, что же могу сделать?" - А тут казак хвать его плетью по спине! и погнал вперед. Так я больше и не видел его.
Конторщик все это рассказывал таким откровенным тоном и так душевно, что у меня и тени не было сомневаться в его словах. Мне разом представился этот толстый, раскрасневшийся на жаре, потный китаец, в шелковом синем халате, которого в общей толпе казаки подгоняли плетьми. [114] Конечно, безобразие великое, - погубить мирное население в несколько тысяч человек. Ведь это только говорят, что три тысячи. Другие уверяли меня, что погибло чуть ли не десять тысяч. Добьются ли когда истины, - Бог знает. Опять-таки, надо войти и в положение наших. Половину населения города составляли китайцы. И вдруг с противоположного берега начинают стрелять. И кто же стреляет? Их же собратья, единоверцы. Поднимается против них понятное озлобление. Весь город уверен, что между теми и другими китайцами стачка, уговор перерезать русских. Войск же между тем почти никаких не было, кроме одного резервного батальона. Оружия тоже нет. И вот, когда началась стрельба, то все русские, понятно, бросились к начальству за оружием и в то же время начали умолять выселить китайцев на тот берег. А когда их согнали к берегу и перевозочных средств не оказалось, то очень естественно, что произошла именно та катастрофа, которая и должна была произойти.
Благовещенск производит прекрасное впечатление своей набережной, бульваром и широкими, прямыми улицами. Некоторые постройки есть такие, что хоть, на Невский проспект переноси.
22-го июля, около полудня, стою на набережной и вижу, как со всего города стекается народ к пристани. “Что такое?" - спрашиваю одного жителя. “Айгун взят!" - весело восклицает он. - “Пароход из Айгуна идет"! И действительно, среди широкой синеватой полосы Амура дымился пароход - Палуба его пестрела китайскими разноцветными флагами. Народ плотнее стискивался к пристани. Полиция с трудом отгоняет его. Наконец приваливает пароход, и я вижу - на палубе стоят несколько тяжелых старинных китайских пушек, только что взятых нами, а также несколько десятков разных старых ружей. Кроме того, развевалось множество флагов, значков и знамен. При ярком солнце, с вершины крутого берега, вся эта картина была очень красива. Радость населения была великой.
VI - От Благовещенска до Хабаровска.
24-го июля вся наша компания снова помещается на пароход, и мы двигаемся дальше. Наш берег все такой же бедный, бесприютный, - китайский же утопал в зелени. Казалось, сена тут можно поставить бесконечное количество. Одна беда – [115] рук нет. Нигде не видно ни единой китайской фанзы. Лишь изредка мелькали сожженные сторожевые пикеты. Роскошные тенистые дубы, черная береза, бархатное дерево, раскидистый орех, ясень, клен, остроконечный, высокий кедр чернели то по одиночке, то рощами и дополняли эту чудную картину...
Вот уже скоро месяц, что я выехал из Петербурга, а китайцев, кроме рабочих, еще не видел.
Раннее утро. Выхожу на палубу. Солнце еще только начинало брызгать на горизонте своими ослепительными лучами. На пароходе все спят. Лишь один командир парохода, высокий, худощавый, с рыжими усами, прогуливался по рубке, в своей черной, флотской тужурке, заложив руки за спину. Здороваюсь с ним. Пароход быстро скользит по зеркальной поверхности, взбивая за собой волны. Минуем богатую китайскую деревню. Она - на самом берегу. С вершины палубы ясно видны зажиточные серые фанзы, красивые кумирни, сараи. Множество хлебных скирд, соломы, запасы дров, леса и разных разностей. Деревня, очевидно, только что покинута жителями, и множество домашней скотины, лошадей, коров, телят, овец, свиней, паслось по деревне и ее окрестностям. На берегу водружены десятка два разного цвета значков и флагов, на высоких древках. Все с какими-то надписями. Что они обозначали - неизвестно. Вероятнее всего, что жители хотели выразить этим, чтобы русские пощадили их деревню и не уничтожали бы ее. И действительно, к чему могла бы послужить такая жестокость? Жителей нет, - они бежали, оставив свои жилища и все имущество на произвол русских. Ну, ежели необходимо, возьми, что надо для прокормления войск, но пощади стены и остальное, что находится в них.
— А что, капитан! Не взять ли нам несколько значков? Вон те, красные с белым! Очень красивы! - кричу я. - Тот соглашается. Останавливает пароход и спускает лодку. Четыре матроса живо садятся на весла и пристают к берегу. Минут через десять они уже возвращались с трофеями. Признаться сказать, когда матросы схватили значки, то я сильно опасался, как бы из деревни не раздался залп из ружей. Но все обошлось благополучно. Так, через час, не больше, останавливаемся у нашего берега, около одной станицы, грузить дрова. Ко мне подходит, в мундире, с желтым воротником, при шашке, красавец, рослый, станичный атаман, с окладистой русой бородой. [116]
— Ваше высокоблагородие! Позвольте казачкам в Никанку (Так звали эту богатую китайскую деревню) съездить, - попользоваться! - жалостливо умоляет он. - Что толку жечь, - ни себе, ни людям. А наши гораздо поправились бы. Год нынче такой тяжелый вышел. Всех на войну позабрали, и хлеб убирать некому. Одни бабы да дети малые дома остались.
— Я тут не начальник! - говорю ему. - А вы вот лучше поезжайте на встречу генералу Р., который следует за нами с отрядом, да и просите его. Он тут может делать, что хочет.
Впоследствии слова атамана оказались совершенно справедливыми. Не успел отряд высадиться на берег, как уже Никанка запылала со всех сторон, а с ней вместе погорели и все запасы. И к чему было это делать! Так оно и вышло, - что ни себе, ни людям...
Мы шибко подаемся вперед. По течению наш пароход бежит верст двадцать пять в час. Я забыл сказать, что как на Шилке, так и на Амуре, поставлены на известных местах по берегу сигнальные фонари. По этим-то фонарям лоцмана и направляют пароходы.
Амур красив и величествен. Плесо протянулось верст, пожалуй, на десять. Солнце золотит его спокойную синеву, отражается и играет лучами. Американка, в белом платье, в соломенной шляпе, обмотанной белой вуалью, а за ней офицеры, весело расхаживают гурьбой по палубе, шутят, смеются и разговаривают. Я сижу на скамейке у лоцманской рубки и любуюсь окрестностями. Но что это впереди? чернеют в воде какие-то предметы. Ближе, ближе. Число их все увеличивается, да и сами они становятся заметнее.
— Китаец! - говорит мне в полголоса старик-лоцман, таким невозмутимым тоном, точно речь шла о какой-либо коряге или колдобине. Несмотря на свои преклонные года, лоцман этот обладал замечательным зрением. В темную ночь он всегда, бывало, первый заметит на берегу сигнальный фонарь. И сколько я ни старался предупредить его, никак не мог. На морщинистом лице старика, с редкой коричневатой бородкой, появляется презрительная улыбка. Она как бы говорила: “стоит ли обращать внимание на такие пустяки"! Лоцман не ошибся. Пароход быстро обгоняет утопленника. Голый, красновато-бронзового цвета, свесив руки, как плети, [117] растопырив ноги, плыл он, уткнувшись лицом вниз, точно о чем задумался. Труп страшно разбух. Оконечности побелели и казались известковыми. Вот он попал в волнение от парохода. То высовывается из воды, то ныряет.
За этим китайцем показываются другой, третий, и вот, во всю ширь Амура, поплыли утопленники, точно за нами погоня какая. Пассажиры все повылезли из кают - смотреть на такое невиданное зрелище. Оно до смерти не изгладится из моей памяти. Очевидно, это были те самые несчастные, которые потонули у Благовещенска. Пролежав известное время на дне, они набухли и теперь всплыли.
— Господа! господа! смотрите-ка, сколько их там на берегу! Ведь это тоже все китайцы! - кричит весельчак, рыженький поручик, в чечунчовом кителе, прикрывшись ладонями от солнца. В этом месте левый берег Амура вдавался к середине русла широкой, плоской отмелью. И вот тут-то и нанесло утопленников.
— Федор Васильевич дайте-ка мне бинокль! - говорю я приятелю моему, подполковнику Р., которому незадолго перед этим передал бинокль генерала. Бинокль этот был превосходный. Приятель мой точно не слышит. Стоит, как вкопанный, и пристально смотрит.
— Дайте, пожалуйста! мне хочется самому посмотреть, - повторяю ему.
— Не могу! Я считаю, сколько их тут, - отрывисто говорит он, видимо недовольный, что я прервал его занятие.
— Сто тридцать! сто тридцать один, сто тридцать два! - считает он в полголоса. А песчаная отмель все еще далеко белела, и темная, рыжеватая полоса трупов, точно бордюром облепила ее у самой воды. Воздух кругом был сильно заражен, и мы все невольно зажимаем носы платками...
— Пожалуйте завтракать! - возглашает буфетный слуга, приподнявшись по лесенке, в засаленном фраке и с салфеткой под мышкой, как символом своей власти. Публика спускается. Мне же не до завтрака. Ужасная картина эта, да и сам зараженный воздух отбили всякий аппетит. Остаюсь на палубе и продолжаю наблюдать. Вот нос парохода упирается в один труп и далеко отбрасывает его по волне. Голова закутана каким-то полотном, должно быть фартуком. “Не огородник ли это был? - думаю. - Ведь в Благовещенске все огородники были китайцы". Длинная черная коса виднеется из-под полотна, прилипнув к мокрым плечам. Живот [118] выеден рыбами и представлял громадную зияющую рану. Трудно даже в приблизительно сказать, сколько трупов обогнали мы в этот день. Но, судя по тому, что на одной только косе мы насчитали полтораста трупов, должно предположить, что их было не мало. Останавливаемся брать дрова. К берегу прибило китайца. Беру аппарат и спешу сфотографировать его. Но только что изловил фокус, как труп подхватывает волной и уносит...