Западное Полушарие > Русский Клуб в Германии
Parteigenosse Martin Bormann
viktor schipper:
Сегодня всем известная одиозная годовщина, которая расколола мир на две части.
Отношение вменяемой части населения Земли к ней общеизвестно.
Но должен признатся что один из этих мясников у меня вызывает смешанные чувства.
Когда я первый раз в детстве смотрел "17 мгновений весны" то на меня произвела впечатление колоритная игра Визборна. Конечно потом по документам я понял что это лишь первое фальшивое впечатление игрового кино на неокрепший детский ум.
Что то есть в фонетики его имени и дальнейшей судьбе загадочного.
В любом случае должен констировать что остальной мир в наше время больше интересуется werwolf-ами, чем ставкой Сталина.
viktor schipper:
что бы не плодить одиозные темы размещаю здесь инфо.
А.Ушаков. Гитлер. Неотвратимость судьбы. "Мартин", Москва , 2015
я прочитал несколько биографий ади, но эта на мой субъективный взгляд лучшая.
Parker:
--- Цитата: viktor schipper от 20 Апреля 2012 16:25:55 ---
Когда я первый раз в детстве смотрел "17 мгновений весны" то на меня произвела впечатление колоритная игра Визборна. Конечно потом по документам я понял что это лишь первое фальшивое впечатление игрового кино на неокрепший детский ум.
Что то есть в фонетики его имени и дальнейшей судьбе загадочного.
--- Конец цитаты ---
Интересно, что хотя фильм снят практически точно по книге, в нем совсем по-другому расставлены акценты. В фильме нацистские функционеры - типичные менеджеры, которым не повезло с боссом. Мюллер - утомленный всеобщей некомпетентностью профи, Борман - загадочный, Шелленберг - вообще душка, Вольф - нереальный красавелла... В книге четко разьясняется, почему все они - мерзавцы, несмотря на то, что профессионалы. Это большое достоинство книги по сравнению с фильмом (хотя в целом фильм лучше) - четко соблюдена грань между отрицательным обаянием и романтизацией зла. Редкое умение, особенно в наше время с бесчисленными обаяшками-киллерами и бандитами в кино и литературе.
Штирлиц сейчас ничего не видел, кроме шеи Мюллера. Сильная, аккуратно подстриженная, она почти без всякого изменения переходила в затылок. Штирлиц видел две поперечные складки, которые словно отчеркивали черепную коробку от тела — такого же, впрочем, обитого, сильного, аккуратного, а потому бесконечно похожего на все тела и черепа, окружавшие Штирлица эти годы в Германии. Порой Штирлиц уставал от ненависти, которую он испытывал к людям, в чьем окружении ему приходилось работать последние двенадцать лет. Сначала это была ненависть осознанная, четкая: враг есть враг. Чем дальше он втягивался в механическую, повседневную работу аппарата СД, тем больше получал возможность видеть процесс изнутри, из святая святых фашистской диктатуры. И его первоначальное видение гитлеризма как единой, устремленной силы постепенно трансформировалось в полное непонимание происходящего: столь алогичны и преступны по отношению к народу были акции руководителей. Об этом говорили между собой не только люди Шелленберга или Канариса — об этом временами осмеливались говорить даже гестаповцы, сотрудники Геббельса и люди из рейхсканцелярии. Стоит ли так восстанавливать против себя весь мир арестами служителей церкви? Так ли необходимы издевательства над коммунистами в концлагерях? Разумны ли массовые казни евреев? Оправдано ли варварское обращение с военнопленными, особенно русскими? Эти вопросы задавали друг другу не только рядовые сотрудники аппарата, но и такие руководители, как Шелленберг, а в последние дни и Мюллер. Но, задавая друг другу подобные вопросы, понимая, сколь пагубна политика Гитлера, они тем не менее этой пагубной политике служили — аккуратно, исполнительно, а некоторые — виртуозно и в высшей мере изобретательно. Они превращали идеи фюрера и его ближайших помощников в реальную политику, в те зримые акции, по которым весь мир судил о рейхе.
Лишь только выверив свое убеждение в том, что политику рейха сплошь и рядом делают люди, критически относящиеся к изначальным идеям этой политики, Штирлиц понял, что им овладела иная ненависть к этому государству — не та, что была раньше, а яростная, подчас слепая. В подоплеке этой слепой ненависти была любовь к народу, к немцам, среди которых он прожил эти долгие двенадцать лет. «Введение карточной системы? В этом виноваты Кремль, Черчилль и евреи. Отступили под Москвой? В этом виновата русская зима. Разбиты по Сталинградом? В этом повинны изменники генералы. Разрушены Эссен, Гамбург и Киль? В этом виноват вандал Рузвельт, идущий на поводу у американской плутократии». И народ верил этим ответам, которые ему готовили люди, не верившие ни в один из этих ответов. Цинизм был возведен в норму политической жизни, ложь стала необходимым атрибутом повседневности. Появилось некое новое, невиданное раньше понятие правдолжи, когда, глядя друг другу в глаза, люди, знающие правду, говорили один другому ложь, опять-таки точно понимая, что собеседник принимает эту необходимую ложь, соотнося ее с известной ему правдой. Штирлиц возненавидел тогда безжалостную французскую пословицу: «Каждый народ заслуживает своего правительства». Он рассуждал: «Это национализм навыворот. Это оправдание возможного рабства и злодейства. Чем виноват народ, доведенный Версалем до голода, нужды и отчаяния? Голод рождает своих „трибунов“ — Гитлера и всю остальную банду».
Штирлиц одно время сам боялся этой своей глухой, тяжелой ненависти к «коллегам». Среди них было немало наблюдательных и острых людей, которые умели смотреть в глаза и понимать молчание.
viktor schipper:
В отрывке, который Вы процитировали, упоминается Канарис.
Есть исчерпывающая книга Карла Абжагена "Адмирал Канарис", он самый обаятельный в этой камарилье.
Некоторые историки его считают антифашистом, а некоторые просто предателем.
Parker:
Почитаю, спасибо!
Навигация
Перейти к полной версии