СОН
Моей жене-Ольге
Падал тёплый и мягкий как пепел снег. Сквозь его плотную пелену не было видно ничего, даже вытянутой вперёд руки. Масса падающего снега была настолько густой, а снежинки - крупные и мохнатые, что, казалось, не оставляла места для воздуха, затрудняя дыхание. Постепенно дышать
становилось легче, но не потому, что снегопад ослабевал, скорее снежинки становились более мелкими и твёрдыми. Наверное, поэтому уже было возможно различить корявые ветви деревьев. Неожиданно в этом Богом забытом уголке, возникло странное ощущение чьего – то пристального взора: карие женские глаза, излучающие тепло и любовь, смотрели с сожалением и упрёком. Кроме
глаз более ничего не было видно, но редеющий снег, казалось, вот – вот, уже через мгновенье сделает доступным взору образ их обладательницы…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Арефьев проснулся от болезненного содрогания тела и мутных предрассветных стенаний, завыв стоном безнадёжного пропойцы. Пребывание в этом сне было сродни наркотической зависимости, душевное наслаждение, которое он испытывал при этом, с пробуждением сменялось физической болью и ломкой во всём теле. Чтобы избавиться от этой боли необходимо было вернуться в сладкое небытие, в глубину странного видения, в созерцание карих глаз незнакомки без которых
он уже не мог жить. Так было с момента его рождения, во всяком случае, с тех пор как он начал осознавать самого себя этот сон периодически возвращался к нему. Иногда это видение не приходило по нескольку месяцев и тогда Арефьев каждую ночь ложился в ожидании и надежде, а бывало, что это происходило чуть не каждую ночь. В такие моменты он, напротив, боялся
уснуть, потому что после каждого видения, вернее: от переизбытка ощущений, вызванных видением, мучался душевными и физическими страданиями. Когда же такой период прекращался физическая и душевная боль вновь не отпускали его организм, попавший в зависимость от видения, но уже от его отсутствия.
Арефьев с трудом сполз на пол и, извиваясь как червяк, невероятными изгибами тела пытался облегчить физическую боль, душевную боль невозможно было унять ничем. Такое душевое страдание испытывает человек при расставании с предметом глубокой любви. С трудом, поднявшись на четвереньки, Дмитрий Арефьев добрался до холодильника и, достав початую бутылку коньяка, сделал несколько глотков. Полегчало. Затем поставил бутылку коньяка на место и взял другую, с минеральной водой, открыл её и вылил почти всю жидкость на голову. Вытерев лицо вонючим кухонным полотенцем, дрожащей рукой чиркнул зажигалкой и прикурил.
Теперь можно было лечь, что Арефьев и сделал. Он лежал, глядя в потолок и прислушиваясь к уходящей боли. Душевная боль уступала место не менее мучительному сожалению о прожитой жизни, о несбывшихся мечтах юности, о не состоявшейся любви и о чём - то ещё, чего он и сам не ведал. Щемящее чувство сиротского ожидания, знакомое с глубокого детства, когда мать не особенно заботясь о сыне, оставляла его в детском саду на ночь. Но тогда он мог плакать, сейчас душа в грубой оболочке, не позволяла ему разрыдаться, возможно, тогда бы стало легче. Прикуривая одну сигарету от другой, Арефьев ждал рассвета и тот, наконец, пришёл, пришёл дождливым и пасмурным утром, не радуя надеждой или облегчением, обычно наступающими с уходом тяжелого ночного мрака.
Дмитрий обожал ароматный и крепкий кофе, но поскольку варить его не умел, полуавтоматическая кофеварка была единственной ценимой им вещью в холостяцкой квартире. Посреди неубранной кухни с пожелтевшим от древности холодильником и не менее древней мебелью она, кофеварка, выглядела бриллиантом в плохой оправе, однако функции свои выполняла, исправно радуя хозяина качественным продуктом. Мягкое лязганье кофемашины, а затем энергичное бурление известило Арефьева о том, что можно было приступить к любимому ритуалу, и облегчить страдания больного организма. Дмитрий поставил перед собой на стол толстостенную керамическую чашечку.
Поверхность густого коричневого цвета наполовину была покрыта жиденькой пеной и маслянистыми пятнами, это означало, что кофе удался. Лёгкий пар, не поднимаясь выше краёв чашки, напомнил дымок потухающей сигареты, и Арефьев тут же закурил. Он не признавал ни сахара, ни молока в кофе, из добавок только сигарета и лишь изредка коньяк, причём в изрядной дозе, но по сути это был уже коньяк с кофе, а не наоборот. Витавший в воздухе специфический аромат бодрил дух - для бодрости тела необходимо было сделать хотя бы пару глотков. Арефьев в
несколько глубоких затяжек вытянул чуть не половину сигареты и сразу же в один глоток осушил половину чашки. Посидел несколько минут, задумчиво глядя в окно, как будто забыв о горящей сигарете, а затем, повторив цикл ещё раз, закончил свою церемонию испития утреннего кофе.
Единственным стимулом для выдвижения на работу в данный момент могла служить лишь вторая чашка кофе, но только уже на рабочем месте, в конторе. Арефьев встал, прошёл в коридор, где после недолгих раздумий надел ветровку и вышел. Уже сбегая по ступеням, похлопал себя по
карманам, проверяя в них наличие сигарет, документов и ключей от машины.
* * * * *
- Мама, мамочка, - раздался жалобный девичий голос и тут же в глубине дома послышались скорые шаги босых ног. Ещё через мгновение дверь в тёмную спальню распахнулась и вбежала простоволосая женщина в наскоро наброшенном лёгком халате.
- Что, моя девочка, что, Лизонька? Опять? – спросила она, опустившись на колени перед кроватью. На постели, поджав колени, сидела юная девушка, почти подросток с заплаканными глазами.
– Опять? Он что- то тебе сказал, наконец? – переспросила мать. Девушка отрицательно покачала головой.
– Не бойся доченька, это всего лишь сон. Ну, хочешь, я посижу с тобой до утра? – женщина, поправив на себе халат, попыталась уложить дочь, а та, не сопротивляясь, покорно прилегла.
– Я не боюсь маменька, - ответила девочка, уже лежа под одеялом и улыбнулась:
- Он совсем не страшный, он красивый, а доктор сказал, что это не болезнь и скоро пройдёт.
Женщина, дождавшись, когда дочь уснёт, тоже прилегла короткий кожаный диван и задремала.
Наутро вся семья собралась за завтраком. Её глава - мужчина средних лет с окладистой бородой, расправив на груди салфетку, молча принялся поглощать завтрак. За столом висела напряжённая тишина, нарушаемая только стуком вилки главы семьи, но и он резко бросив её на стол и
нервно вытерев губы салфеткой, внимательно посмотрел на Елизавету. Та, пытаясь сдержать внутреннее волнение, теребила край скатерти. В полной тишине его спокойный голос прозвучал угрожающе:
- Елизавета, твоё упрямство уже становится неприличным. Изволь собраться и немедленно после завтрака отправляйтесь. Доктор сказал, что это единственная возможность избавиться от ночных кошмаров.
Сказанное было понятно всем сидящим за столом, не понятно только было упрямство Лизы, отказывавшейся ехать к целительнице. А речь шла о сне, преследовавшем младшую в семье дочь – Елизавету практически с рождения. Многочисленные визиты к докторам, среди которых были и светила с мировым именем ни к чему не привели. Все врачи хором советовали либо съездить на
воды в Баден-Баден либо воспользоваться средствами народной медицины, а проще говоря, сходить к бабке- целительнице. Первое уже делалось неоднократно, поэтому именно на втором настаивал отец, и его Елизавета ослушаться, просто не смела.
Пролётка, поскрипывая рессорами и с трудом преодолевая вязкую грязь, остановилась подле покосившейся избы. Убогость строения усугублялась месторасположением, а стояла она на склоне чуть ниже проулка, и поэтому почерневший от времени конек располагался едва выше уровня дороги. Обстановка была настолько мрачной и удручающей, что даже матушка Елизаветы, до этого полная воодушевления, сникла. Боясь ступить в грязь, она попросила возницу бросить пару досок, что тот и сделал, нагло оторвав их здесь же от покосившегося палисадника. Подобрав юбку и проявляя недюжинную отвагу, матушка ступила первой. Возница, вдруг сделавшись галантным, подал ей руку и провёл по доскам во двор, который отличался немногим от переулка. Едва не поскользнувшись на покрытом тонким слоем грязи деревянном подобии тротуара, матушка, а следом Лиза, вошли в дом. В сенях пахнуло сыростью и мышами, но в комнатах было неожиданно чисто. Очевидно, в целях борьбы с сыростью топилась печь при открытых окнах. В комнате ярко горела лампада, и это было единственным, что могло бы развеять полумрак – окна, выходящие на склон холма, света практически не давали.
За столом сидела женщина неопределенного, но не моложе сорока лет, возраста. Перед ней, вальяжно, развалившись, спал кот. Услышав шум, он лениво поднялся, и как бы догадываясь о цели прихода гостей, спрыгнул на пол, освобождая хозяйке место для работы. Мать с дочерью вошли и
после приглашения женщины-старухи, выраженного кивком головы, присели рядком на скамейку. За те недолгие минуты пребывания в избе обеими сторонами не было произнесено ни слова, даже приветствия вслух не прозвучало. Женщина вопросительно посмотрела на мать, Лиза же сжавшись
от страха, не поднимала глаз и готова была в любой момент оставить комнату. Возможно, она так бы и поступила, если бы не страх парализовавший её волю. Мать, вновь проявив завидное мужество,
сбивчиво начала рассказывать о том сне, который преследовал Елизавету с детства.
Строго поджав губы, женщина посидела несколько минут в раздумьях, а затем попыталась задать несколько вопрос Елизавете.
Лиза боялась прихода этого сна и ждала одновременно, тот мужчина, который приходил в видении притягивал её и очаровывал. Наутро Лиза всегда испытывала на душе тяжесть и светлую грусть, которая отвечала подсознательному чувству свойственному почти каждой русской женщине –
тяге к состраданию и жалости. Явление не новое, но Елизавете по молодости лет не знакомое, а значит искреннее. Порой Елизавете до боли хотелось помочь незнакомцу, разделив с ним его душевную мУку, которая читалась в его глазах, но, увы, «ночной принц» был нематериален.
Возможно, это было его преимущество перед окружавшими Лизу и вполне реальными кавалерами.
Обо всём этом подумала Елизавета, однако ответом на все заданные ей вопросы были лишь рыдания и всхлипывания. В конце концов, единственное, чего удалось от неё добиться так это то, что сон Лизу вовсе не пугал, а скорее наоборот – притягивал. Женщина со вздохом поднялась и пригласив девушку пересесть на стул, подошла к печи. Подойдя, взяла в одну руку чепрак с кипящим воском , другой рукой зачерпнула в ковшик холодной воды из кадки. Затем, встав за спиной Елизаветы, стала переливать одно в другое, одновременно шепча что - то неразборчивое. После завершения процедуры, подойдя к окну, стала пристально и долго рассматривать
бесформенно застывший кусок воска. Всё также молча, жестом пригласила мать пройти в другую комнату. Рыжий кот, как только женщины вышли, запрыгнул Лизе на колени, чем немало её успокоил. Не ясно было, о чём женщины разговаривали, но мать вышла оттуда с просветлевшим лицом. Всю дорогу она была оживлённа и словоохотлива, а обратный путь, как водится,
показался короче.
Визит вместе с дорогой занял довольно продолжительное время, и поэтому вернулись домой только к ужину. Елизавета, сославшись на головную боль, отказалась от ужина и поднялась к себе. Взобравшись на застеленную кровать, села, поджав ноги, стала задумчиво смотреть в
окно. Смеркалось. Матушка с подносом в руках неслышно вошла в комнату и поставила ужин на табурет, но Лиза этого даже не заметила. Женщина постояла несколько мгновений в нерешительности, глядя на дочь, и так же неслышно покинула комнату. Не меняя позы, Лиза опустила голову на подушку, продолжая думать о чём то своём. Постепенно её мысли
превратились в видения, а видения – в сладкий сон. Лунный свет посеребрил волосы Лизы, отчего лицо стало ещё красивее и взрослее
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
.
Падал мягкий и тёплый как пепел снег. Из его белой пелены появился мужчина в странной «лягушачьей» одежде. Он смотрел куда-то себе под ноги, поднял глаза и их взгляды встретились. Незнакомец вздрогнул как будто чего – то испугался, одной рукой схватившись за сердце, другую руку протянул к ней. Взгляд его выражал страдание и разочарование
одновременно. Превозмогая боль, он попытался улыбнуться, но это у него получилось с трудом. Обессилев, мужчина опустился на одно колено, а затем упал прямо перед ней вниз лицом и замер….
Елизавета проснулась. Её глаза светились счастьем как после любовного свидания. То видение с незнакомцем в «лягушачьей» одежде пришло вновь.
Лечение колдовки не помогло!
* * * * * *
Падал тёплый и мягкий как пепел снег. Сквозь его плотную пелену не было видно ничего, даже вытянутой вперёд руки. Масса падающего снега была настолько густой, а снежинки - крупные и мохнатые, что, казалось, не оставляла места для воздуха, затрудняя дыхание. Постепенно дышать
становилось легче, но не потому, что снегопад ослабевал, скорее снежинки становились более мелкими и твёрдыми. Наверное, поэтому уже было возможно различить корявые ветви деревьев. Неожиданно в этом Богом забытом уголке, возникло странное ощущение чьего – то пристального
взора: карие женские глаза, излучающие тепло и любовь, смотрели с сожалением и упрёком. Кроме глаз более ничего не было видно, но редевший снег, казалось, вот – вот, уже через мгновенье сделает доступным взору образ их обладательницы…
………………………………………………………………………………………………..
Дмитрий открыл глаза. За окном стояла глухая ночь, хотя во дворе, образованном четырьмя домами и днем то было всегда сумеречно, а уж ночью вообще невозможно было точно определить наступление утра. Привычной боли в теле не было, зато была твёрдая уверенность, уверенность в том, чтО ему необходимо было сегодня сделать. Арефьеву не понятна была цель этих
действий, но он всё же подчинился внутреннему голосу и встал с постели.
Дмитрий мог сократить утреннюю программу, но только не за счёт чашечки кофе и поэтому первым делом включил любимую кофеварку.
Утро выходного дня отличалось от рабочего только тем, что всё те же действия происходили медленнее, только кофеварка исправно выполняла свои обязанности, а количество чашек удваивалось. Первая чашка была выпита традиционно быстро, чередуясь с затяжками первой сигареты, после чего Дмитрий пошёл одеваться. Одевшись, долго смаковал вторую чашку и
ему пришла в голову некоторая мысль. Осуществляя её, Дмитрий открыл дверь в чулан, где у него хранилось рыболовно-охотничье снаряжение, достал маскировочный армейский комбинезон и резиновые сапоги.
Переодевшись, неспешно стал перекладывать карманные вещи, покрутив в руках ключи от машины, бросил их на кровать. Уже в прихожей по старой привычке проверил содержимое карманов и, закуривая на ходу, вышел из квартиры. Ему и самому было странно, почему он вдруг решил посетить то место, куда он сейчас направлялся.
На улице и действительно выяснилось, что утро уже давно вступило в свои права, хотя оно было хмурым и неприветливым. Вполне возможно, что именно сегодня наступит в свои права зима, избавив окружающую природу от тоскливой, изматывающей сырости поздней осени. В маршрутке было пусто, одиночество Арефьева нарушала лишь пожилая женщина с рюкзаком да собственно водитель автобуса. Большую часть пути они ехали в том же составе. Почти за городом, на конечной остановке редкие огородники вооруженные соответствующим инвентарем, цепочкой тянулись вдоль шоссе в сторону дачных участков, надеясь успеть завершить сельскохозяйственные работы до снега.
Мокрые тряпки туч нависали прямо над головой, и начавшийся дождь не стал неожиданностью. Дмитрий свернул с обочины и прямо через заросли пробирался к цели своего путешествия. Он не был здесь три десятилетия. В отрочестве старое и заброшенное кладбище было идеальным местом для тренировки спортсменов. Дмитрий занимался тогда лёгкой атлетикой, был полон честолюбивых помыслов и чаяний. Не случилось…
Хмурая погода не пускала светлые воспоминания, и Арефьев понуро бродил среди старинных могил, с трудом узнавая знакомые места. Постоял несколько минут на поляне служившей им футбольным полем, затем, повинуясь внутреннему зову, пошёл вглубь кладбища, с интересом разглядывая покосившиеся кресты и памятники.
Откровенно говоря, Дмитрию нравилось бродить по кладбищу. Бывая заграницей, он всегда стремился посетить местное кладбище, будь то знаменитое Арлингтонское или маленькое в заштатном городке. Здесь не было будущего, только вечное прошлое. Оставленные радости, прошедшие горести, дни, недели, года встречались здесь, формируясь в скорбные даты, и больше не расставались. Здесь же встречались люди никогда не знавшие друг друга и переставали ими быть, оставаясь рядом, один подле другого навечно.
Пошёл снег. Он становился всё гуще и плотнее, закрывая своей пеленой окружающий мир. Дмитрий остановился, вытянул вперёд руку, пытаясь нащупать ближайшее дерево, но больно ударился о ствол. Отчаянное чувство одиночества усилилось и чтобы хоть как – то справится с нарастающей паникой Арефьев сделал несколько шагов. Масса падающего снега была
настолько густой, а снежинки - крупные и мохнатые, что, казалось, не оставляла места для воздуха, затрудняя дыхание. Постепенно дышать становилось легче, но не потому, что снегопад ослабевал, скорее снежинки становились более мелкими и твёрдыми. Наверное, поэтому уже было
возможно различить корявые ветви деревьев. Неожиданно в этом Богом забытом уголке, возникло странное ощущение чьего–то пристального взора: карие женские глаза, излучающие тепло, смотрели с сожалением и упрёком. На несколько секунд пелена снега ослабла и он увидел-со
старого пожелтевшего дагерротипа когда–то роскошного памятника смотрела молодая девушка в старомодном платье с высоким воротником. В знакомых глазах читался укор и детское сожаление. Дмитрий вздрогнул. В область сердца ударила острая боль, и он невольно прижал левую руку к
груди. Стараясь удержаться на ногах, Арефьев опустился на одно колено, а другую руку протянул к могиле. Силы оставили его, он упал ничком, замерев в нелепой лягушачьей позе. Светлый и безбрежный сон, стянутый резиновой болью, беззвучно взорвался, распавшись на тысячи хрустальных капель, и погас.
………………………………………………………………………………………………..
Падал тёплый и мягкий как пепел снег…
