Более широкие сведения по поставленному вопросу дает обследование В.Г. Гельбраса. По данным этого автора, от 10 до 20% опрошенных во Владивостоке, Хабаровске и Уссурийске китайцев (в среднем по трем городам — 14,3%), проживали в России более 5 лет (6, c. 63). При этом, около 66% от всех мигрантов, обследованных под руководством В.Г. Гельбраса в дальневосточных городах, а также несколько ранее (октябрь-ноябрь 1998 г.) в Москве, составляли мужчины. От 11 до 39% китайцев, принявших участие в опросе в различных городах РДВ (в среднем по трем городам — 19,7%), жили в них с женой (мужем), в т.ч. от 4 до 6,1% — с детьми (6, c. 66-67).
Хотя данные представленных выше опросов могут сопоставляться лишь с определенными оговорками, они свидетельствуют о том, что уже на протяжении 1990-х гг. устойчивость сообщества китайских мигрантов на РДВ заметно возросла. Если в первой половине этого десятилетия китайское присутствие в регионе почти полностью исчерпывалось потоками временных (в основном, сезонных) мигрантов, то к концу 1990-х гг. в его структуре начинается формирование относительно стабильного ядра из граждан КНР, избравших территорию РДВ местом своего постоянного проживания. Особенно ярким маркером этого процесса стало появление в это время в дальневосточных городах китайских семей с детьми. Вместе с тем, соглашаясь с исследователями, фиксирующими на основе опросных и иных данных, начавшуюся в регионе в конце 1990-х гг. диаспоризацию китайских мигрантов (26, c. 401-402, 404-406), следует подчеркнуть, что говорить применительно к этому периоду о китайской диаспоре на РДВ, как о состоявшемся явлении, явно преждевременно.
Сравнительно большой, хотя и недостаточно полный, корпус данных относительно изменений в устойчивости общности китайских мигрантов в регионе содержат результаты обследований 2004-2007 гг. Так, в опросе А.П. Забияко и Р.А. Кобызова (2004 г.) и опросе А.Г. Ларина (2007 г.) устанавливалась длительность проживания респондентов в России[11]. Как показал опрос 2004 г. 11% от всех опрошенных китайцев (или 29,8% от всех ответивших) находились в России свыше 5 лет (13, c. 369). Согласно опросу 2007 г., таковых было уже 23% (25, c. 170).
В двух упомянутых выше обследованиях, а также в опросе П.П. Ляха (2006-2007 гг.) респондентам задавался вопрос о том, желают ли они проживать в России постоянно. В обследовании 2004 г. положительный ответ на этот вопрос дали 37,2% опрошенных (или 39,2% от числа ответивших) (13, c. 357). В обследовании 2006-2007 гг. подобный ответ был получен от 38% респондентов, а в опросе 2007 г. — от 27% (25, c. 195-196; 39, c. 102).
Доля среди опрошенных китайских мигрантов лиц мужского пола измерялась в опросе А.П. Забияко и Р.А. Кобызова и в опросе А.Г. Ларина[12]. По результатам обоих исследований — 2004 и 2007 гг. — половой состав респондентов оказался одинаковым: около 60% из них были мужчинами (13, c. 103; 25, c. 164).
Вопрос о брачно-семейном положении мигрантов присутствовал только в обследовании Е. Загребнова (2005-2006 гг.). Согласно полученным им данным, 78% опрошенных китайцев проживали в России со своей женой (мужем) (14, c. 262-263).
К сожалению, ни одно из рассматриваемых социологических обследований 2000-х гг. не включало в себя вопросов, касающихся наличия, количества и места жительства детей китайских мигрантов. Поэтому судить о динамике естественного воспроизводства общности китайских мигрантов на РДВ можно только по косвенным опросным данным или исходя из информации ведомственного происхождения. Так, по сведениям Министерства образования и науки РФ, на 2011 г. в дальневосточных вузах обучалось не менее 2000[13] китайских студентов (31). Есть основания полагать, что значительная часть из этих студентов являются детьми проживающих в регионе мигрантов из КНР. В частности, в пользу этого говорят данные обследования Е. Загребнова, согласно которым в российских вузах обучаются дети 84% опрошенных китайских коммерсантов (14, c. 263). Очевидно, что эта цифра вряд ли может считаться репрезентативной для всех китайских мигрантов (и даже для всех китайских торговцев) в регионе. Тем не менее, недооценивать масштабы данного явления в крупнейших городах РДВ также не следует: например, из 408 китайских студентов, учившихся в 2008 г. в вузах Благовещенска, большинство были детьми китайских коммерсантов, работавших в Амурской области (16, c. 232). Судя по сообщениям СМИ, со своими родителями на территории дальневосточного региона проживает (и обучается в российских школах) и определенное количество детей младшей возрастной группы (22).
Несмотря на неполноту и неоднозначность информации о составе китайских мигрантов на РДВ в 2000-е гг., ее сопоставление с соответствующими данными, полученными в 1990-е гг., позволяет сделать некоторые выводы. Так, результаты опросов указывают на тенденцию к увеличению на протяжении изучаемого периода доли в составе мигрантов из Китая лиц, длительно проживающих на территории региона. Учитывая непродолжительность временного интервала между измерениями (1999 и 2007 гг.), темпы увеличения веса в структуре китайской миграции ее устойчивого ядра можно считать достаточно высокими. По всей видимости, ускорению процесса «оседания» китайских мигрантов на РДВ поспособствовал целый ряд мер по повышению эффективности миграционного учета и контроля, принятых в первое десятилетие ХХI в.
На фоне увеличения продолжительности проживания китайцев на территории дальневосточного региона, намного более значительный рост демонстрирует показатель готовности приезжих стать постоянными жителями России. Как показывают опросы 2004 и 2006-2007 гг., в сравнении с 1995-1997 гг., доля высказывающих такое желание выросла более чем в 2 раза. Это свидетельствует о том, что сложившееся на сегодня ядро общности китайских мигрантов имеет хорошие предпосылки для дальнейшего расширения. Вместе с тем, следует помнить, что в данном случае речь идет о предпосылках «субъективного» плана, которые отличаются своей нестабильностью, высокой чувствительностью к разного рода конъюнктурным факторам. На то, что намерения китайских мигрантов подвержены значительным ситуативным (а возможно, и географическим) колебаниям, указывают, в частности, результаты опроса 2007 г., существенно расходящиеся с данными опросов 2004 г. и 2006-2007 гг.
Важным условием укоренения мигрантов в принимающем обществе является выравнивание их полового состава. Данные опросов 1995-1997, 1999, 2004 и 2007 гг. фиксируют значительный и неуклонный рост среди китайских мигрантов на РДВ доли женщин и сокращение, таким образом, численного дисбаланса между полами. Вполне закономерно, что этому процессу сопутствовало и увеличение количества в регионе китайских семей. Представляется маловероятным, что за период с 1999 по 2005-2006 гг. доля китайских мигрантов, проживающих на РДВ с женой (мужем) возросла сразу в 4 раза (с 19,7 до 78%). Подобное соотношение двух значений показателя семейного положения, по-видимому, объясняется тем, что более позднее из них относится не ко всем пребывающим в дальневосточных городах китайцам, а к такой их специализированной группе как коммерсанты. Тем не менее, трудно сомневаться в том, что рост числа проживающих в регионе китайских брачных пар в этот период был весьма существенным.
Наиболее сложной задачей в изучении изменений в устойчивости общности китайских мигрантов на РДВ, является оценка динамики ее естественного воспроизводства. Доступные опросные и иные количественные данные 1990-х — 2000-х гг. характеризуют этот процесс с различных сторон и плохо поддаются сопоставлению. С уверенностью можно говорить, пожалуй, лишь о том, что доля китайских мигрантов, проживающих на РДВ вместе со своими детьми, в изучаемый период имела общую тенденцию к росту. К такому заключению приводят сделанный выше вывод об увеличении количества в регионе китайских семей, официальная статистика, свидетельствующая о происходившем в те же годы росте численности китайского студенчества[14], а также уже упоминавшиеся данные о том, что значительная (а возможно, и большая) часть обучающихся в дальневосточных вузах китайцев являются детьми находящихся в регионе мигрантов. Для уточнения возрастного состава мигрантов из Китая и получения развернутой характеристики демографических и социальных параметров проживающих на РДВ китайских детей необходимо проведение специализированных и более детальных социологических обследований.
Укоренение иммигрантов на территории принимающей страны может сопровождаться утратой ими своих культурных особенностей, аккультурацией и ассимиляцией. Если подобные процессы приобретают достаточно большой размах, то формирование или сохранение диаспоры становятся невозможными. Насколько можно судить, находящиеся сегодня на РДВ выходцы из КНР терять культурное своеобразие, в большинстве случаев, отнюдь не склонны. Исследователи китайской миграции в Россию, опирающиеся как на материалы опросов, так и на обеспечивающие более глубокое погружение в сознание респондентов качественные методики, в целом согласны в том, что для китайцев характерны высокая обособленность от окружающего общества, бытовая и духовная самоизоляция (6, c. 48-55, 78; 13, с. 101-102; 16, с. 37, 116-119; 33).
К сожалению, несоизмеримость применяемых учеными методик не дает возможности раскрыть этот вывод подробнее и рассмотреть культурную жизнь китайских мигрантов и их коммуникацию с инокультурным окружением в динамике. Поэтому в настоящей работе я буду основываться главным образом на данных только одного из затрагивающих эту тему исследований — опроса П.П. Ляха, проведенного в 2006-2007 гг. Преимуществом этого обследования является то, что в ходе него из состава респондентов была выделена группа желающих остаться в России на постоянное жительство (38% от всех опрошенных), которая была в дальнейшем подвергнута более детальному изучению. Таким образом, опрос П.П. Ляха позволяет получить представление о степени социокультурной интегрированности в принимающее общество устойчивого ядра общности китайских мигрантов, находящихся на РДВ.
В ходе названного обследования респондентам были заданы вопросы об уровне знания ими русского языка, «обычаев и традиций россиян», а также об интенсивности их общения с коренным населением страны. Ответы китайских мигрантов на первый из этих вопросов показали, что 33% из опрошенных не знают русского языка вовсе или знают лишь «несколько необходимых слов», 39% — «понимают и немного говорят», а 28% — «свободно говорят» или «владеют в совершенстве». Отвечая на второй вопрос, 29% респондентов сообщили, что не знают обычаев и традиций россиян, 44% — что знают наиболее известные из них, а 27% — что знают многие. Ответы на третий вопрос распределились следующим образом: 20% опрошенных не общаются ни с кем из россиян, 25% — общаются либо со знакомыми по работе, либо с работодателями, а 35% — имеют русских друзей (39, с. 104-105).
Если интерпретировать приведенные данные с точки зрения степени социокультурной интегрированности (аккультурации) устойчивого ядра китайцев региона, выделяя в нем интегрированный, слабоинтегрированный и неинтегрированный компоненты, то можно сделать вывод о том, что полученные ответы в целом свидетельствуют о значительном преобладании совокупной доли слабоинтегрированных и неинтегрированных мигрантов. При этом, по таким показателям как владение языком и знание обычаев и традиций, доля социокультурно интегрированных в российское окружение китайских мигрантов уступает не только совокупному весу слабо- и неинтегрированных, но и доле каждого из этих компонентов по отдельности.
Таким образом, несмотря на относительно большую (это подтверждает сравнение с ответами второй группы участников того же опроса, ориентированных на временное пребывание в России (39, с. 102-105), социокультурную интегрированность в принимающее общество устойчивого ядра китайских мигрантов, его представители в большинстве своем сохраняют тот обособленный образ жизни, который характерен для китайской миграции в целом. Если избравшие РДВ для постоянного жительства китайцы и подвергаются аккультурации, то масштабы и глубина этого процесса остаются пока незначительными.
Косвенным, но достаточно валидным, на мой взгляд, показателем отношения китайских мигрантов к аккультурации и ассимиляции с коренным населением РДВ может служить также количество случаев принятия ими российского гражданства. При всей сложности мотивов получения китайцами гражданства РФ (за таким решением могут стоять и чисто прагматические, в т.ч. коммерческие, интересы), этот показатель в целом более определенно характеризует социокультурные предпочтения мигрантов, чем используемая в изучении этого вопроса многими исследователями статистика межэтнических браков. На то, что принятие китайскими мигрантами гражданства РФ имеет для них, как правило, не только инструментальное, но и ценностно-символическое значение указывают, кроме того, действующий в КНР законодательный запрет на двойное гражданство (25, с. 412-413) и редкость случаев отказа от полученного гражданства.
По приводимым в научной литературе данным, к 2003 г. на РДВ находилось лишь немногим более 700 китайцев, получивших российское гражданство или вид на жительство (34, c. 222). Судя по всему, большую часть этого количества составляли мигранты, получившие вид на жительство. В пользу такого вывода говорит статистика по одному из наиболее посещаемых китайцами дальневосточных субъектов — Амурской области, где с 1991 по 2008 гг. китайское гражданство на статус гражданина РФ поменяли всего 26 человек (7, c. 247). Безусловно, нельзя не учитывать того, что в силу сложности и длительности[15] процедуры приобретения российского гражданства, получить его могут далеко не все желающие. Однако и устранение существующих сегодня в этой сфере административных препон вряд ли бы привело к массовому превращению оседающих в регионе китайцев в российских граждан. Так, по данным обследования А.Г. Ларина, желание сменить свое гражданство выразили только 9% из опрошенных на РДВ китайских мигрантов (25, c. 196).
Сохранение проживающими на РДВ китайцами национальной идентификации и культурного своеобразия обусловлено, с моей точки зрения, не только замкнутостью, дистанцированностью большинства долгосрочных мигрантов от российского окружения, но и прочностью их связей с родиной. Для проверки этого утверждения было целесообразным сопоставить уже выявленную степень интенсивности несвязанных прямо с трудовой деятельностью социокультурных контактов китайских мигрантов с россиянами и интенсивностью их такого же рода взаимодействия с соотечественниками, находящимися по другую сторону границы. В отсутствие специальных исследований, определенную информацию по этой теме можно почерпнуть из ответов китайских мигрантов (из дальневосточных городов и Москвы) на заданный в ходе обследования А.Г. Ларина вопрос «Ваши связи через границу с другими мигрантами?». Отвечая на названный вопрос, 76% респондентов отметили значимость для них таких связей. При этом 47% опрошенных указали, что они отправились в Россию, получив обещания помощи от своих уже находившихся в нашей стране друзей, а 29% — что они сами посоветовали приехать в Россию своим друзьям или родственникам из Китая (25, c. 172).
Необходимым условием существования любой диаспоры является достаточно высокий уровень развития ее институциональной структуры, т.е. нормативно регламентируемых и регулируемых механизмов взаимодействия ее представителей. В зависимости от преобладающего типа норм, определяющих работу таких механизмов, их можно разделить на формальные и неформальные. Согласно широко принятому среди специалистов мнению, для китайской иммиграции, практически во всех странах, где она имеет место, характерен высокий уровень неформальной институализации (16, c. 116). Исследования китайских мигрантов, пребывающих на РДВ, в целом подтверждают этот общий тезис. На протяжении последнего двадцатилетия существование в регионе разного рода неформальных объединений китайцев — общин, цехов, землячеств, преступных сообществ — фиксировалось многими исследователями (6, с. 50-55; 13, с. 101-104; 14, с. 263-264; 26, с. 406-407; 35, с. 178-187). Несмотря на то, что приводимая в литературе информация о подобных институтах обычно очень неточна и фрагментарна, она дает возможность выделить ряд свойственных им общих черт. Во-первых, неформальные объединения мигрантов формируются, как правило, по профессиональному (вид торговой или производственной деятельности) или земляческому (территория проживания в Китае) принципам. При этом нередко оба этих принципа объединения оказываются неразрывно связаны. Во-вторых, неформальные организации китайских мигрантов отличаются иерархической структурой, обеспечивающей высокую сплоченность и дисциплинированность их членов. Наконец, в-третьих, для таких объединений характерно одновременное осуществление экономических (торговых и производственных), социокультурных и административно-управленческих функций.
По своим структурным и функциональным свойствам к неформальным институтам китайских мигрантов близки многие из действующих на РДВ китайских коммерческих фирм и компаний. Будучи, с одной стороны, формальными, официально зарегистрированными организациями, с другой, они зачастую возлагают на себя различные непрофильные, выходящие за рамки их правового статуса обязанности, в т.ч. по обеспечению находящихся в России соотечественников культурными и информационными услугами, а также юридической помощью (13, c. 103-104). Подобная двойственность, наличие в деятельности этих коммерческих организаций теневой составляющей позволяет рассматривать их в качестве институтов особого полуформализованного типа.
Складывание неформальных и полуформализованных институциональных структур взаимодействия мигрантов является, на мой взгляд, важной, но недостаточной предпосылкой для трансформации их дисперсной группы в диаспору. В силу некоторых своих особенностей неформальные и полуформализованные структуры не способны полноценно исполнять роль институционального каркаса диаспоральной общности. Прежде всего, следует отметить, что их деятельность имеет, как правило, очень ограниченный, локальный масштаб[16]. Кроме того, подобные институты характеризуются неспециализированностью: социальные и управленческие функции являются для них вторичными и побочными по отношению к основной, экономической, деятельности. Наконец, не обладая легальным статусом, неформальные и полуформализованные институты не могут официально представлять интересы китайских мигрантов в отношениях с российскими органами власти.
Консолидация китайской диаспоры, регулирование отношений внутри нее и между ней и принимающим обществом на уровне всего дальневосточного региона, а тем более страны в целом, могут быть обеспечены лишь достаточно крупными, специализированными институтами, работающими в рамках публично-правового поля. Процесс создания таких институтов на РДВ начался уже в первой половине 1990-х гг.
Судя по научным публикациям и сообщениям СМИ, в течение 1990-х — 2000-х гг. на РДВ в разное время существовало в общей сложности около двух десятков зарегистрированных общественных и иных некоммерческих организаций, защищавших права и интересы китайских мигрантов. Большинство из этих организаций представляли собой объединения предпринимателей, однако их деятельность (даже исходя из ее официально заявленных целей) обычно выходила далеко за рамки содействия развитию китайского бизнеса. Подобные организации городского, областного или краевого уровней нередко возлагали на себя задачи решения правовых и социальных проблем самых широких слоев китайцев, проживающих на соответствующих территориях РДВ, в т.ч. посредством налаживания взаимодействия с российскими и китайскими органами местной и региональной власти (26, c. 407).
Следует отметить, что организации, представляющие интересы находящихся на РДВ китайских мигрантов, создаются не только гражданами КНР. Их учредителями и членами могут являться и граждане РФ, как китайской, так русской национальности. Последние в основном состоят из бизнесменов, ведущих дела с китайскими партнерами.
Оценить эффективность выполнения китайскими и российско-китайскими организациями в регионе функций представительства и защиты интересов мигрантов довольно сложно. Исходя из того, что деятельность подобных институтов в публичном, т.е. прежде всего информационном, пространстве заметна крайне мало, ее эффективность в целом вряд ли можно считать высокой. Такое положение обусловлено многими факторами, в т.ч. краткими сроками существования большинства китайских и российско-китайских организаций, трудностями в приведении их работы в соответствие с нормами законодательства РФ и обычно настороженным отношением к ним со стороны местных и региональных органов власти.
Впрочем, как показывает динамика сообщений в СМИ, с начала 2000-х гг. в дальневосточном регионе РФ и особенно в Приморском крае наметилась тенденция к определенному росту активности и публичности мигрантских организаций. Эта тенденция связана с участившимся проведением китайскими и российско-китайскими организациями благотворительных акций, направленных на помощь различным категориям дальневосточников — ветеранам, инвалидам, студентам, изучающим китайский язык, и т.д. Такие акции, как правило, проводятся в сотрудничестве с российскими общественными и государственными институтами, органами местной власти и не остаются без внимания печатных и электронных СМИ (20; 21; 28; 38). Достигаемое в результате улучшение имиджа мигрантских организаций безусловно способствует повышению эффективности реализации ими и своих основных функций.
Оживление в последние годы контактов китайских организаций с российскими органами власти и общественными структурами происходило во многом при активном содействии и посредничестве Генерального консульства КНР в г. Хабаровске и его отделений (20; 23, c. 129-130; 28). По всей видимости, растущая активность консульских органов в этом направлении продиктована не только запросами самих мигрантов, но и изменениями во внешней политике Китая (3). Так или иначе, в настоящее время консульская служба играет важную роль в укреплении и повышении влиятельности формальных институтов общности китайских мигрантов на РДВ. Кроме того, выполняя функции координирующего центра, она создает условия для дальнейшей более тесной интеграции разбросанных по территории региона китайских организаций.
Наметившиеся тенденции, однако, еще не приобрели того масштаба, который мог бы кардинально изменить состояние институциональной структуры китайского присутствия в регионе. Для представляющих интересы китайских мигрантов формальных институтов в целом по-прежнему характерны непродолжительность существования, локальность деятельности и разобщенность. На сегодняшний день они еще не в состоянии поддерживать единство общности китайских мигрантов в той степени, которая необходима для обеспечения ее общественно-политической субъектности на уровне всего дальневосточного региона.
Проведенное исследование позволяет сделать вывод о том, что к концу 2000-х гг. в составе дисперсной группы пребывающих на РДВ китайских мигрантов сформировалась достаточно многочисленная категория лиц, ориентированных на укоренение в данном регионе. В эту категорию входит от одной пятой до трети находящихся на РДВ китайских коммерсантов, служащих и студентов, т.е. той части мигрантов, которая сосредоточена в нескольких крупнейших городах региона и обычно является непосредственным объектом опросных обследований[17]. При этом, потенциал роста относительной доли этого устойчивого ядра в общей массе китайских мигрантов на изучаемой территории, судя по всему, еще не исчерпан.
Как показывают опросные данные, среди принадлежащих к устойчивому ядру мигрантов из КНР, доля тех, кто нацелен на натурализацию и, в конечном счете, ассимиляцию с коренным населением страны, едва ли превышает 10%. Таким образом, большинство рассматриваемой категории китайцев привержено сохранению своей национальной идентификации и использует стратегию коллективной адаптации в принимающем обществе. Эта стратегия предполагает, что социокультурные (информационные, ценностные, поведенческие) связи между самими мигрантами и между ними и страной исхода имеют большую интенсивность, чем их контакты с инонациональным окружением. В случае с китайскими мигрантами, оседающими на РДВ, это различие в интенсивности контактов особенно значительно: доля среди этой категории мигрантов лиц, социокультурно интегрированных в российское общество, не превышает трети, тогда как трансграничные связи значимы для более чем трех четвертых от их общего состава.
Наряду с социокультурными связями внутреннему сплочению устойчивого ядра общности китайских мигрантов на РДВ содействуют созданные им институциональные механизмы — как неформальные, так и формализованные. Происходящие при косвенной поддержке китайского государства поступательное развитее последних, повышение их активности и влиятельности, формируют предпосылки для превращения в дальнейшем мигрантов из КНР в одного из субъектов общественно-политической жизни региона.
Демографические, социокультурные и социально-политические тенденции в эволюции общности китайских мигрантов на РДВ в последние двадцать лет в целом недвусмысленно указывают на то, что значительная ее часть вовлечена в процесс диаспоризации. В какой же стадии находится это процесс сегодня и насколько он далек от своего завершения? Настоящее исследование не может дать на эти вопросы точных ответов. Это связано с двумя обстоятельствами. Первое из них заключается в недостаточной разработанности теории этно-национальных процессов и в т.ч. процесса диаспоризации. На основе существующих концепций можно сформулировать общую дефиницию понятия «диаспора», которая позволяет дифференцировать его от смежных понятий, и прежде всего понятия «дисперсная группа». Однако нынешняя степень изученности темы не дает возможности провести достаточно полную операционализацию этого понятия, которая бы в измеримых показателях фиксировала момент перехода общности мигрантов из состояния «дисперсной группы» в состояние «диаспоры».
Второе обстоятельство (отчасти являющееся следствием первого) состоит в неполноте и фрагментарности доступной эмпирической информации об общности китайских мигрантов на РДВ. При этом, особенно немногочисленны данные, характеризующие особенности устойчивого ядра этой общности, непосредственно участвующего в процессе диаспоризации. Названная часть китайских мигрантов должна стать объектом специальных лонгитюдных обследований, сфокусированных, прежде всего, на таких ее аспектах как численность, половой, возрастной и брачный состав, доля внутренних браков, соотношение естественного и миграционного прироста. Анализ динамики значений перечисленных показателей, подлежащих, на мой взгляд, обязательному включению в операциональное определение диаспоры, позволил бы достаточно точно оценить степень приближения изучаемой категории китайских мигрантов в регионе к этому типу этносоциальной общности.
