Недавно работал над текстом, написанным больше века назад одной весьма интересной дамой, путешествующей со своим мужем (военным при царской армии) и описывающей свои наблюдения в Китае. Себя она называет - W.
Советую, получите громадное удовольствие.
Публикую первую часть. ИЗ ЖИЗНИ НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕИюнь 1900 г. — Март 1903 г.
________
Южно-Уссурийский край, Печилийская провинция, Япония и Южная Манчжурия.
_______
От Редакции.
Мы получили настоящее собрание переписки почти за целых три года (1900 — 1903 гг.), при следующем письме г-жи W., из одного местечка в южной Манчжурии:
"Предлагаемые письма принадлежат мне и моему мужу, и написаны они различным лицам, из разных мест Дальнего Востока, в период времени от июня 1900 г. — начало русско-китайской войны — по март 1903 г. — канун русско-японской войны. Так как Дальний Восток приковал к себе всеобщее внимание, по-видимому, надолго, то, я думаю, и наши скромные наблюдения могут быть прочтены не без интереса, тем более, что все сообщаемое нами — безусловная правда. Когда мы писали эти письма, нам и в голову не приходила мысль их напечатать, — и только позднейшие события и советы наших корреспондентов заставили меня подумать о том, чтобы собрать и привести в порядок всю нашу переписку. — W". [434]
1.
10-е июня 1900 г., Никольск-Уссурийский.
Воображаю, какие тяжелые минуты вы там переживаете, следя за газетными, часто лживыми известиями. Мы здесь тоже ничего не знаем, но, конечно, я могла бы вам кое-что сообщить, — например, то, что почти весь никольский гарнизон готовится к выступлению, но держится все это в секрете и, следовательно, по телеграфу передано вам быть не может. Вчера утром я писала М. и сообщала ему, что наш полк пока еще не трогают. А когда я в два часа дня приехала в лагерь, то узнала, что получена бумага о том, что половина нашего полка должна уйти... Куда? Это неизвестно. Здесь теперь существует такой порядок, что часть получает приказ готовиться, а куда пойдут — не говорят. Запечатанный пакет о месте назначения вскрывают только тогда, когда пароход с посаженными на него войсками выходит в открытое море. Приятно это сознание, что увозят половину, нет! всю твою жизнь, и ты не знаешь даже — куда?! О месте назначения ничего неизвестно, но предполагают, что наших свезут в Порт-Артур. Это было бы еще счастьем. Все-таки там, где уже стояли наши войска, имеются почта и телеграф. А то могут увезти в совсем новый, дикий, необитаемый пункт, откуда и переписки вести нельзя. Креме Порт-Артура, Таку и Пекина, по слухам, пошлют еще войска на линию манчжурской железной дороги для ее охраны. Затем, далеко не умолкли слухи о Корее, о том, что мы займем и ее.
Выступят, во всяком случае, не раньше 20-го этого месяца, и раньше того, как событие совершится, я телеграфировать не буду, так как все может измениться. Мы не знаем, что нам принесет следующий час, не только следующий день.
Я предполагаю остаться пока в Никольске, устроюсь с кем-нибудь из дам. А дальнейшее мое место жительства будет зависеть от событий: если разрешено будет семьям присоединиться к воинам, поеду туда, где будет Н., — а если нет, и история затянется — поеду, может быть, в Россию. Положение, как сами видите, очень неопределенное. Я еще никогда не была в такой переделке, и можете представить себе, как кошки у меня на душе скребут. Еще хуже нашего положение N. N. и его семьи. Как раз около того времени, когда предполагается выступление штаба полка, он ожидает [435] приезда своей семьи из Poccии (сам он недавно переведен в наши края и прибыл в Анучино только в апреле месяце). Легко может случиться так, что сегодня он уйдет, а на завтра приедут его жена и дети.
Сегодняшнюю ночь я провела в лагере, в бараке мужа, спала на его походной кровати. А для себя он приказал принести носилки, на которых вскоре, может быть, будут носить раненых. Вот она, жизнь солдата!
Расскажу еще, как некоторые офицеры относятся к грядущим событиям. На днях один пехотный офицер сказал следующее: "Что?! страшно сражаться с манзюками (от слова "манза" — манчжур, китаец)! Да наших пятьсот человек побьют их пятьдесят тысяч"!
Вчера другой молодой воин говорил мне: "Ну, ничего! оттаскаем манз за косы — только и всего"!
2.
12-го июня 1900 г., Никольск-Уссурийский.
Выдался вчера денек! Как я писала вам третьего-дня, половина нашего полка собирается в поход. Но мобилизация не была еще объявлена: это были, так сказать, мирные упражнения, к которым относится, надо полагать, также и бой под Таку. Между тем, каждый раз передавали все более и более тревожные известия. Стали рассказывать, будто русские выбиты из Таку, будто пал один подполковник, которого все отлично знали в Никольске (Все Это впоследствии оказалось ложью). Можете представить себе, как волновали все эти слухи! А тут еще командир полка, уехавший с утра к командующему войсками, не возвращался. По мере того как росла тревога в сердцах офицеров и их жен, сгущались и тучи на небе и принимали какой-то угрожающий вид. Наконец, часам к двум приехал в лагерь командир, и в ту же секунду полил.... не дождь — нет, целый потоп. Раздался звук трубы, призывающий офицеров в командирский барак, и как будто в ответ ему блеснула такая молния и грянул такой гром, что лагерь содрогнулся — это был первый удар грома в течение дня. Командир собрал офицеров, чтобы объявить им о мобилизации, о том, что весь полк идет в поход и что сейчас приедут командующий [436] войсками и священник, и будут служить молебен. А дождь продолжал лить как из ведра, молния сверкала, гром грохотал, и казалось, Бог сердился на людей, затевающих войну. Никогда еще я не видала такого соответствия между погодой и тем, что совершалось на земле, что происходило в сердцах людей.
Молебен был назначен в офицерской столовой. В несколько минут дождь превратил дорогу в почти непроходимое болото, но я все-таки отправилась в столовую. Во-первых, в такую минуту мне хотелось послушать молитву; во-вторых, мне хотелось, если возможно, не расставаться с мужем. Все эти дни, несмотря на то, что я жила в лагере, мы мало виделись, так как он все время был занят: снаряжал свои двуколки, фельдшеров и т. п. Кроме того, целыми днями у нас в бараке толпились офицеры и две барыни, так же, как и я, приехавшие к своим мужьям. В-третьих, мне хотелось посмотреть, как молятся люди, идущие на смерть... И что же? Молебен, как молебен! Священник призывал на них Божье благословение, желал им всем вернуться целыми и невредимыми... Лица почти у всех молящихся были или казались равнодушными: "едва ли сотый понимал, что тут происходило"!
В ту же ночь половина полка выступила тремя эшелонами. Первый эшелон двинулся из лагеря в шесть часов вечера, в два часа ночи ушел второй и в четыре часа утра — третий эшелон. Погода все время была невероятная: темень непроглядная, грязь невылазная, и проливной дождь не прекращался ни на секунду. Бедные люди промокли, буквально, до нитки, в таком виде были посажены в вагоны, промокшими приехали во Владивосток, и там, во все время нагрузки, говорили, была такая же дурная погода.
3.
28-го июня 1900 г. Никольск-Уссурийский.
До сих пор сидим в Никольске и находимся в полнейшей неизвестности. Вы уже знаете, что половина нашего полка ушла в Таку. Сели они на пароход 14-го числа. После этого мы ждали, что вскоре и нас уберут куда-нибудь. Но вот уже прошло сколько времени, а мы все еще не знаем, что с нами будет. Оставшаяся часть полка разбросана в Южно-Уссурийском крае, и предположениям о том, что будет с ними и с нами — штабом полка — нет конца. Впрочем, [437] трудно что-либо предвидеть, и нельзя рассчитывать даже на завтрашний день. Судьба отдельных единиц совершенно неизвестна. Из вышеизложенного вы видите, в каком неопределенном положении мы находимся. Пока мы поселились у одной знакомой дамы из пехотного полка, муж которой ушел в Таку. К нам присоединилась еще одна барыня из нашего полка, и вот коротаем время. Квартира довольно удобная, прислуги достаточно; имеем в своем распоряжении лошадь и пролетку. Все лишние вещи сданы в полковой склад. Сидим и ждем, что будет.
Итак, вооружитесь терпением и знайте, что на расстоянии все кажется гораздо страшнее,чем оно на самом деле. Насколько здесь не страшно, можете судить по тому, что здесь сейчас подвизается приезжая малороссийская труппа и, говорят, делает сборы.
4.
6-го июля 1900 г., Никольск-Уссурийский.
Сегодня пишу вам накануне большого события: завтра утром штаб полка и в том числе Н. отправляются морем в Порт-Артур, а куда дальше — неизвестно. Я иду провожать во Владивосток. Думают, что штаб полка так и останется в Порт-Артуре, и если так окажется, я уеду туда. Теперь постараюсь в кратких чертах изложить, что мы пережили за это время. Если вы помните, часть полка выступила из Никольска при ужасной погоде. На другой день в лагере было, конечно, страшно тихо и уныло. Насилу дождалась я извозчика и уехала в город. Заехала я к г-же А., у которой, еще до мобилизации, наняла комнату со столом на целое лето. Хозяйки не было дома, так как она уехала во Владивосток провожать своего мужа. На другой день в ту же квартиру приехал офицер с женой и с массой вещей — он призван в Никольск мобилизацией, а затем у нас начались картины из "Войны и Мира" Толстого. Во всех комнатах валялись вещи (это в чужой квартире и в отсутствие хозяйки); наши вестовые (числом четыре) шмыгали взад и вперед по разным делам и совсем без дела. Я вынуждена была взять на себя обязанности хозяйки.
В городе на каждом шагу тоже военные картины. Везде формируются всевозможные обозы. Всюду лошади, телеги, двуколки, пушки и — "пушечного мяса" без конца. Большинство [438] взрослого населения призвано под ружье, и эти запасные — бузуи, как их здесь называют — встречаются везде и всюду в пьяном, безобразном виде, и при встречах с этими "защитниками" сторонишься гораздо дальше, чем при встречах даже с китайцами. Действительно, буйства "бузуев" приводили жителей в трепет. Так, однажды, они начали было громить базар, при чем было убито по одним сведениям — два, по другим — четыре китайца-торговца. Также была убита одна шестилетняя русская девочка... и убийцей оказался один из этих охранителей общественной безопасности.
Была объявлена конская повинность, и на так называемой Новой площади, недалеко от нашей квартиры, принимали лошадей. С раннего утра там толпились сотни лошадей и их хозяева. Так продолжалось несколько дней. Все эти дни почти невозможно было достать извозчика (а грязь после дождей стояла невылазная), потому что лошади частью были забраны на "военную службу", частью были спрятаны своими хозяевами.
О военных действиях ничего не сообщаю вам, потому что, пока мое письмо дойдет до вас, о нынешнем положении вещей будет забыто; да и сейчас мы знаем не больше вашего. Слухам и сплетням верить нельзя, а телеграммы в газетах вы тоже читаете.
С течением времени город принял почти свой нормальный вид. Обозы и пушки почти все ушли; запасные одеты в мундиры и маршируют стройными рядами; извозчики опять появились на улицах, и по внешнему виду трудно догадаться, что близко от нас война, — льется человеческая кровь. Только вид множества пустых казарм и квартир в крепости, где вообще расположены войска и где мы теперь живем, да побледневшие и похудевшие лица дам напоминают о том, что не все благополучно. Когда наши дамы сходятся, то только и слышишь, что охи да стоны, и все это ужасно действует на нервы. Тут есть одна старушка, три сына которой ушли в поход, и молоденькая симпатичная девушка, проводившая горячо любимого жениха. А сколько жен, сколько матерей многочисленных малюток, дрожащих за своих мужей!
5.
3-го августа 1900 г., Никольск-Уссурийский.
.....Так, в волнении и в ожидании дальнейших событий
прошло еще несколько дней. Наконец, приходит бумага: штабу, [439] остальной части полка отправиться во Владивосток?», с тем, чтобы там грузиться на пароход. На другой день, утром, все находившиеся в Никольске члены нашего полка — мужчины и дамы — были на вокзале. Большая часть жен провожала своих мужей во Владивосток. На вокзале мы узнали грустную новость: был убит молоденький и чрезвычайно симпатичный офицер на рекогносцировке; вместе с ним убиты два нижних чина. Известие об этих первых жертвах, полученное к тому же в момент отправления наших в поход, произвело тяжелое впечатление. У всех дам заблестели слезы на глазах, лица мужчин стали еще серьезнее... У всех нас в памяти была сцена, как покойный просился в поход. Дело в том, что все прикомандированные к чужим полкам офицеры получили приказание вернуться к своим частям. Покойный был один из таких прикомандированных. Но так как его полк еще не получил приказа о выступлении, а он горел желанием сразиться, то и стал просить нашего командира, чтобы тот выхлопотал ему у командующего войсками разрешение идти с первым эшелоном нашего полка. Командир привез ему это разрешение в то время, когда мы все сидели за обедом в общей столовой. Будущий герой наш был настолько еще юн, что, несмотря на присутствие товарищей и дам, запрыгал от радости как ребенок: точь-в-точь как Петя Ростов, когда ему разрешили идти на войну. В довершение сходства с Петей Ростовым прибавлю еще один маленький эпизод. Он отправился, бедный, в эту ставшую для него роковой рекогносцировку вечером, перед ужином, и просил оставшихся товарищей, чтобы ему непременно оставили компот, сладкое блюдо... Помните у Толстого: "я так люблю сладенькое"?.. Мы, дамы, отправились во Владивосток пассажирским поездом, а мужья часа через два двинулись туда же на воинском поезде.
От Никольска до Владивостока всего четыре часа езды; но воинский поезд должен был прибыть только поздно ночью. Чтобы как-нибудь убить время, мы вечером отправились — куда бы вы думали? — в театр, в оперу! Вот оно, женское легкомыслие! Никогда в жизни не видела я такого "Фауста". Несмотря на то, что нам было совсем не до смеха, несмотря на трагический сюжет оперы, мы хохотали до слез — так наивно изображали во Владивостоке знаменитую оперу. A пение! Одна Маргарита хорошо пела, но зато она была непозволительно дурна собой, — и нужно было слушать ее, закрыв глаза. А Фауст так фальшивил, что положительно стыдно становилось [440] за него. Туда же, в театр, пришли и наши мужья, прямо с поезда, запыленные, как и подобает воинам на походе; — мы оставили записку в гостинице о том, где мы, на случай, если бы мужья приехали раньше, чем мы вернемся из театра.
На другой день, с раннего утра, началась погрузка на пароход. Мы, жены, пришли, конечно, туда же, и так как отплытие было назначено на семь часов вечера, мы предполагали целый день провести на пароходе. В час дня мы все сидели в кают-компании, за завтраком — грузился штаб нашего полка и еще одна воинская часть, кроме того, на пароходе были частные пассажиры, — как вдруг является комендант пристани и громко заявляет: "Кто из вас, господа, из NN полка? Получена телеграмма о том, чтобы разгрузиться. Вы возвращаетесь в Никольск впредь до особого распоряжения". Нечего греха таить — мы, жены, не были в претензии за эту телеграмму. На другое утро мы уже все сидели в поезде, который шел в Никольск.
Прошло еще две недели в беспокойстве и в ожидании, и вот вторично получен нашим штабом приказ о выступлении. Опять мы в поезде, опять — во Владивостоке, и на этот раз наши грузятся уже с тем, чтобы уйти — второй отмены распоряжения трудно было ожидать.
Быль серенький, ненастный день. Моросило и дул неприятный ветер. До семи часов вечера продолжалась погрузка. Пароход попался скверный, грузовой. Мы приходили и уходили с него. Наконец, настал момент отъезда. Передать то, что мы испытывали, нет никакой возможности. Еще и еще прощались мы... Наконец, когда нас пригласили сойти с парохода, некоторые мужья сошли с нами на берег, чтобы побыть вместе еще хоть несколько минут... Но вот свисток. Последнее объятие. Мужчины быстро вбегают на пароход. Сходни поднимают, и громадное, неуклюжее судно начинает медленно поворачиваться. На палубе стоят наши мужья и машут белыми фуражками. Мы, группа осиротевших женщин и детей, стоим на берегу и сквозь слезы, застилающие наши глаза, и сквозь мелкий дождь и сумрак надвигающегося вечера, смотрим на дорогие нам лица. Наконец, якорь поднят, пароход быстро удаляется в море... Дождь полил сильнее... Еще несколько минут, и все исчезло из глаз... [441]
6.
9-го августа 1900 г., Никольск-Уссурийский.
Н. выехал, как я писала, 30-го июля, в семь часов вечера. Поплыли они на отвратительном грузовом иностранном пароходе. Из Владивостока они должны были зайти в форт Посьет (стоящий от Владивостока на восемь часов хода), чтобы там принять еще одну маленькую часть полка и полевой бригадный лазарет. Представьте же себе наше общее горестное изумление, когда мы узнали из газет, что в назначенный срок их не было в Посьете. Беспокойству нашему не было пределов. Но затем получились письма, из которых мы узнали, что пришли они в Посьет только 1-го августа, а ушли только 3-го утром. Причина — непроницаемые туманы, и кроме того, оказалось, что капитан впервые плавает в этих морях и не знает даже порядочной карты восточно-азиатского побережья. И такому капитану доверяют столько жизней, и отпускают пароход без конвоира, без путеводителя и даже без порядочной карты!
Вследствие тумана они бросили якорь, простояли на одном пункте более суток, и когда туман рассеялся, оказалось, что пароход стоит всего в ста саженях от знаменитого Гамова мыса, который называют "Могилой пароходов": столько кораблекрушений около него произошло! Но это еще ничего. Это было и благополучно прошло. А вот теперь... В ночь с 5-го на 6-е августа разразилась страшная буря, по здешнему "тайфун". Где она их настигла, где трепала, выдержал ли пароход — Бог знает! Может быть, давно уже все погибло. По расчету времени, если бы не тайфун, они должны были вчера прибыть в Таку. И муж, и командир — оба обещали телеграфировать о своем прибытии. Когда ждать этой телеграммы, и получится ли она?..
Я же ем, сплю и живу, как ни в чем не бывало, между тем как знаю наверное, что Н. подвергался смертельной опасности, и не знаю, понятия не имею о том, перенес ли он ее.
Конечно, находят минуты отчаяния; бывает и так, что ночью вскакиваешь в ужасе, — но в общем живешь как ни в чем не бывало...
Вчера, не успела я еще кончить письмо, как ко мне прислали с известием, что в газетах есть телеграмма о том, что ранен В., муж той госпожи, у которой я раньше жила. [442] Пришлось к ней поехать., Я провела там ночь и вернулась только сегодня к обеду.
Можете себе представить все эти картины, разговоры, сцены. Сейчас опять иду к ней. Она уезжает сегодня вечером или завтра утром в Порт-Артур. где надеется разыскать своего мужа. По слухам, он ранен в грудь навылет.
7.
20-го августа 1900 г., Никольск-Уссурийский.
Навещая бедную В., я получила возможность навести справки о Н. У нее я встретила совершенно случайно одного морского врача, приехавшего всего на один день в Никольск. Как моряку, ему легко было справиться о пароходе, и он, приехав во Владивосток, разузнал все и прислал мне телеграмму о том, что пароход, на котором ушли наши, благополучно прибыль в Таку. Слава Богу! Никогда я не забуду этого доброго, милого врача, которого видела только один раз в жизни, и то в течение нескольких минут. Г-жа В. решила отправиться на розыски мужа, живого или мертвого.. Но это было не так-то легко выполнить — ведь женщин совсем не пропускают на театр войны. Губернатор Приморской области отнесся сочувственно к горю г-жи В. и выдал ей бумагу о том, что муж ее, действительно, ранен, и что она едет к нему. Запасшись такой бумагой, она отправилась во Владивосток. Но тут иначе посмотрели на ее положение, и ни один капитан парохода не решался принять ее на борт, так как было строгое распоряжение о том, чтобы женщин не перевозить в Китай. А между тем, досужие люди стали передавать бедной женщине ложные, как потом оказалось, слухи о смерти ее мужа. Достоверно ничего не было известно, и бедная В. теряла голову. Наконец, кто-то надоумил ее обратиться к адмиралу, командиру порта. Адмирал слывет суровым человеком, и В. с трепетом направилась к нему. Но он отнесся к ней по-человечески, и в тот же вечер она находилась уже на одном из наших броненосцев (Через некоторое время она разыскала своего мужа в госпитале в Таку, поправляющимся). [443]
8.
11-го августа 1900 г. — Бивуак у г. Таку.
(Из письма Н. W.)
...Снилось ли кому-нибудь из нас, что я буду сидеть на берегу р. Пэй-хо, по дороге в Пекин, и оттуда буду писать вам письма? И это оказалось не сном, а действительностью. 30-го июля я отправился из Владивостока на голландском пароходе; вчера мы пришли в Таку, а послезавтра уезжаем по железной дороге в Тьянцзин, а оттуда — в Пекин. Далеко ли я зайду? Где остановлюсь? Все это пока неразрешимые вопросы.
Вы себе представить не можете, в какой обстановке я теперь нахожусь. На узкой полосе земли, между р. Пэй-хо и полотном железной дороги, расположились бивуаком части армий всех европейских государств, Америки и Японии. Мимо палатки моей постоянно снуют солдатики всех этих государств, и так как мы — союзники, то каждый солдатик, проходя, непременно отдает честь. С одной стороны, французы играют "Боже, царя храни", а с другой — наши оркестры наигрывают "Марсельезу". Бедные китайцы, которые здесь остались, исполняют роль рабочего скота. Они, полунагие (а дети до 10 — 12 лет совершенно нагие), таскают тяжести с пароходов на железную дорогу и обратно, и при этом очень весело и приветливо улыбаются.
Война с китайцами — нечто небывало-странное. Вооружены они прекрасно, укрепления их — последнее слово науки. Но воевать они не любят; военное звание в их глазах — что-то позорное. Покупая у цивилизованных народов opyжие и позволяя им строить форты, они, вероятно, воображали, что этим они откупаются от нашествия "варваров", а поэтому и не думали научиться владеть приобретенным оружием. Теперь, когда эти "варвары" пришли, они изумлены их нахальством. Вчера, входя в устье р. Пэй-хо, мы были поражены грандиозностью укрепления ее берегов. Европейские войска не отдали бы их дешево. А тут... Встречаются китайцы с союзниками, на почтительном расстоянии постреляют, затем исчезают, да так основательно — точно сквозь землю проваливаются. А мирные жители прячутся в колосья. Но так как это война, следовательно, надо же кого-нибудь убивать, то, за неимением настоящего неприятеля, союзники убивают мирных жителей до [444] грудных детей включительно. Вот почему вы читаете в газетах, что союзники потеряли 10 человек и убили 1.000 — и это верно. При этом умалчивают только, что убивали не только взрослых (и между ними, может быть, и нескольких солдат), но и стариков, и женщин, и детей. И в этом спорте соревнуются союзники без исключения (Единственным почти исключением является бой под Тьянцзином, где китайцы, действительно, оказали серьезное сопротивление, и там союзники в один день потеряли до 700 человек).
9.
27-го августа 1900 г., Никольск-Уссурийский.
Дней десять назад, я получила письмо от Н., посланное с рейда, в Таку. Как я и писала вам 9-го августа, они перенесли сильную бурю, но, слава Богу, В. не особенно страдал, а пароход молодецки справился с тайфуном. Пароход на деле оказался хуже, чем с первого взгляда. Офицеры помещались отвратительно, нижние чины — ниже всякой критики. А уж как были размещены бедные лошади — так и слов нет! К счастью, Н. имел хорошее помещение. Капитан уступил свою каюту командиру полка, а командир пригласил Н. и еще двоих. Главная выгода помещения заключалась в том, что оно находится в центре парохода, где меньше всего ощущается качка.
Почтово-телеграфная часть у нас организована отвратительно. Мы еще получаем письма от наших мужей, но они, говорят, вовсе писем не получают, так — пятое через десятое. О телеграммах и говорить нечего: нет возможности ни посылать, ни получать их. А между тем, сражающееся бок-о-бок с нами немцы чудно устроились в этом отношении: у них каждый солдат может даром уведомить свою семью по телеграфу о происшедших с ним переменах. Завидно делается, когда читаешь об этом.
Доходят ли до вас правильные известия об этой войне? Знаете, ли вы, что это за бойня, за массовое избиение китайцев? Говорят, в Благовещенске потопили в Амуре 3.000 китайцев с женами и детьми. И это были мирные граждане, от которых город имел более 40.000 рублей дохода в год. Это — факт. Производится официальное расследование по этому делу... [445]
10.
18-го сентября 1900 г., Никольск-Уссурийский.
...Н. пишет, что весь их поход — "беззаботная прогулка", только сопровождаемая многими лишениями, в виде отсутствия порядочной пищи, питьевой воды (в Пэй-хо вода — густоты и цвета шоколада), помещений для сна. Затем, он сообщает, что несметные богатства разграблены и перешли в руки европейского воина. Генералы и офицеры не отставали от солдат, и беззастенчиво рассказываются многие случаи обогащения золотом, серебром, драгоценными камнями, мехами... Европейцы, в деле угнетения китайцев и грабеже, как и во всем, идут далеко впереди нас. Приведу вам некоторые места из последнего письма Н. (письмо это написано во время похода между Янцзуном и Пекином):
"Ты представить себе не можешь, что за странный народ китайцы. Идем мы все время по неудобной, насыпной дороге — по-видимому, это — дамба, вышиной от 2-х до 4-х саженей и шириной с обыкновенное наше шоссе. Дамба эта идет зигзагом вблизи (от 1/2 до 2 верст) р. Пэй-хо и параллельно ей. Ее назначение, по-видимому, — предохранять местность от наводнения. Так, вот, мы идем по возвышенности, и с обеих сторон — сплошные, насколько хватает глаз, засеянные гаоляном (род крупы, которым питаются люди), кукурузой и проч. поля. Я, кажется, писал уже тебе, что гаолян здесь такой вышины, что всадник на лошади на нем спрячется так, что его и не увидишь. Будь китайцы хоть сколько-нибудь воинственны, они всю соединенную армию перестреляли бы по одиночке: стрелять в гаолян нет смысла, так как не видишь, в кого стреляешь. Мало того, на расстоянии от 1/2 до 2 верст друг от друга расположены деревни. Они не велики, но это — сплошные муравейники с зигзагообразными узкими щелями-улицами. Каждая пядь земли в такой деревне — это маленькая крепость, откуда тебя безнаказанно могут поразить пулей. И все это они бросили, и очертя голову побежали перед горстью людей. А эта цивилизованная горсть, ничтоже сумняшеся, шла вперед и убивала мирных жителей, которые повинны только в том, что не успевали вовремя убежать. Ты представить себе не можешь, какое омерзение вызывают эти так называемые цивилизованные нации: французы, англичане и проч. Они не имеют своих обозов, и поэтому ловят мирных [446] китайцев и заставляют их носить свои тяжести, и как еще навьючивают их, и бьют, и убивают за то, что те якобы лениво работают!.. Вот и видишь картины из не очень далекого прошлого, из быта рабовладельцев и торговцев неграми: идет целый караван полуголых китайцев, согнутых в три погибели под тяжестью своих нош и обливающихся потом, а их конвоируют два-три флегматических немца, или француза, или англичанина. По дороге то и дело валяются трупы китайцев: большая часть из них — это убитые носильщики. Больше всего поражают французы. В то время, как мы вовсе не останавливаемся в деревнях, избегая грязи и заразы, французы и японцы преспокойно располагаются в разрушенных городах и деревнях, среди грязи и смрада от разлагающихся трупов животных и людей. На бивуаках они целыми днями бесцельно бродят, роются в развалинах и ищут добычи, оставшейся после шедших впереди. По пути они пристреливают свиней и собак... Вообще, они любители стрелять"...
11.
22-24 августа 1900 г., Пекин.
(Из письма Н. W.)
С пяти часов пополудни вчерашнего дня мы находимся в Пекине. Разве это не странно?
К городу пробираешься по невозможно испорченной грязной дороге. Предместий никаких. Унылая равнина разнообразится только прелестными парками с правильно посаженными холеными деревьями: это — фамильные кладбища. Поражает стена, которой обнесен город. По рассказам, местами ее ширина доходит до 15 — 20 саженей; и действительно, целые роты наши бивуакируют на ней.
Сам город неописуемо грязен. Самая фешенебельная часть — это улица посольств, напоминающая захолустную улицу Варшавы, и то — старого города.
Поместили нас в здании здешней высшей школы (университета). Это — длинные деревянные 1 1/2 этажные постройки, разделенные во всю длину коридором, по обе стороны которого расположены отдельные маленькие каморки, в 1 1/2 квадр. саж. каждая. В этих-то каморках китайские чиновники, приезжающие в Пекин для сдачи экзамена на высший чин, взаперти готовили свои письменные работы. Когда подъезжаешь к [447] университету, — впрочем, как и ко всякому пекинскому зданию, за немногими исключениями, — то и не подозреваешь, что скрывается за глухой стеной забора и более или менее расписными воротами. А за этими воротами — мощеный квадратный двор, и против ворот — здание с крыльцом посредине. За первым двором следует второй с таким же зданием и т. д. с полверсты. В зданиях университета помещаются в настоящее время: три казачьих сотни, полевой и бригадный госпитали, отрядный штаб со всеми служащими и квартира генерала Линевича — и все еще есть место.
Мы с командиром полка остались недовольны отведенными нам квартирами и сами перебрались на другую квартиру. Теперь мы занимаем, по-видимому, один из самых богатых буддийских. монастырей, и настоящее письмо я пишу в одной из комнат настоятеля. Чтобы дать вам представление об обстановке занимаемого нами дома, скажу только, что кроме шелка и резной мебели из красного и черного дерева, других вещей здесь нет. А что это за резьба! В жизни не видел я такой тонкой работы и таких изящных рисунков! Полы из графита. Веранды и наш дворик выложены мрамором. Таких домиков, но с несколько более простой обстановкой — множество. Без преувеличения можно сказать, что монастырь этот занимает площадь в квадратную версту. А сколько богатств здесь было! По обломкам мебели и статуй богов, по массе шелковых вещей, которые грудами набросаны во всех дворах, можно составить себе приблизительное понятие о том, что отсюда унесено. Осталось ведь только то, что в глазах победителей не имело никакой ценности. О великолепии внутреннего убранства храмов и говорить нечего. Но божества отвратительны по внешности...
12.
26-го августа 1900 г., Пекин.
(Из письма Н. W.)
...Сегодня, после обеда, мы узнали, что главнокомандующий едет осматривать императорский дворец. Мы и пристроились к нему, и сейчас только вернулись, проездив часа три. Сам осмотр был так тороплив и поверхностен, что невозможно было получить цельного впечатления. Признаться, я ожидал большего, чем нашел.
Дворец обнесен громадной каменной стеной, [448] выкрашенной в красный цвет. Сейчас же за стеной — ряд фанз, только более вычурных, чем обычно. Далее — внутренний двор, вокруг которого идет глубокий и широкий канал, весь заросший лотосом. Через этот канал ведет мраморный очень красивый мост. Сам дворец императрицы — это легкая двухэтажная постройка, вся покрытая волочеными узорами в китайском вкусе. Большинство мелкорешетчатых окон заклеены бумагой и изнутри завешены голубыми занавесками, так что мы все время шли по какому-то темному лабиринту из маленьких комнат, украшенных богатой резьбой и уставленных бесчисленным множеством часов и музыкальных ящиков разнообразной величины и качества, начиная от самых аляповатых и кончая самыми изящными. Масса художественных изделий из камня и бронзы, масса старинных сосудов, великолепных клуазоне. Но еще больше валяется пустых футляров, из которых вещи уже разошлись по рукам.
Мы были в аудиенц-зале, дальше которой европейцы не допускались до 1902 г.; побывали и в новейшей аудиенц-зале; посидели на тронах богдыхана; были в той зале, где императрица принимала посольских жен; видели железную дорогу, которая проходит внутрь дворца; посидели в вагонах, которые больше похожи на паланкины. Наконец, мы прошли во дворец императора. Он находится на отдельном острове. К нему вел мост, который был снят из опасения, чтобы пленник не убежал (в то время император был отлучен от престола). Теперь на место моста положены три доски, по которым мы и прошли. Этот дворец гораздо меньше и проще дворца императрицы. Там, между прочим, лежит книга, в которой император отмечал победы своих войск и числа убитых европейцев... И у него повсюду масса безделушек...
Дворцовым аллеи усажены... подсолнухами, а по бокам, на лужайках, всюду растут фигурные тыквы в трельяжах. Эти же тыквы во множестве лежат во всех комнатах дворца. Говорят, императрица одаривала ими гостей и приближенных. Тыквы у них — символ счастья и многоплодия, а последнему китайцы усердно поклоняются...
Не волшебная разве сказка, что я очутился в Пекине, гуляю по дворцам богдыхана, как у себя дома, и сижу на его троне? Внутренний дворец — ведь это святая-святых; в некоторых помещениях европейцы не бывали даже в самое последнее время, туда не допускали даже высокопоставленных китайцев... [449]
13.
10-го сентября 1900 г., Пекин.
(Из письма Н. W.)
...8-го сентября у нас происходило открытие лазарета Кр. Креста, и я обязательно должен был присутствовать на этом торжестве. Если Иван Александрович Хлестаков составлял пульку двум — трем посланникам, то я пил шампанское со всеми послами. Лазарет Кр. Креста занял прелестнейшее помещение. Говорят, это был дворец принца Ли. Замечательно, что снаружи и не догадаешься, что перед тобой дворец, а не обыкновенная китайская усадьба. "Едешь туда вдоль глухой высокой каменной стены, одна сторона которой равняется двум верстам (Это стена собственно китайского города). Затем въезжаешь в такой узкий переулок, что два верховых еле могут ехать в ряд. Въезжаешь в ворота и опять упираешься в глухую стену. Затем, по бесконечному лабиринту, с обеих сторон которого тянутся невзрачные постройки, попадаешь во внутренний двор, обстроенный по краям легкими, довольно вычурными зданиями. Между ними разбросаны искусственные скалы, гроты, беседки и проч. Много зелени. В этих бесчисленных постройках и разместился лазарет, собственно палаты для больных. Все это очень чисто и элегантно. Жаль только, что, в лазаретных целях, пришлось выломать всю богатую резьбу.
После молебна, на котором присутствовали все послы, продемонстрировали нам помещения, затем предложили шампанское, фрукты и чай. Исключительно для русских были отдельно приготовлены водка я закуска. Один из врачей сфотографировал нашу группу.